Мат
Шрифт:
— Замерз?
Вот. Он все сразу понимает. И когда он подошел?
— Нет, нормально.
— Извини, задержался.
— Да что ты, ничего страшного.
— Понимаешь, надо было срочно с одним человеком поговорить.
Не доверяет. А жаль. Все равно теперь говорит уже по-другому. Тепло, не так как вчера.
— Пошли, тут слишком много ушей вокруг.
— Куда? Темно же совсем.
— Недалеко, просто чтобы говорить можно было. Не хочешь?
— Нет, что ты. Пойдем, конечно. Слушай, я тебе рассказать кое-что хотел.
— Сейчас и расскажешь.
Медленно надвинулась кромка
— Слушай, ты, когда сегодня всех собирал…
Короткий толчок сшиб его на землю. Сверху упало что-то невероятно тяжелое. И всплыл, въелся в душу знакомый шепот. Тот шепот.
— Болтаешь, значит…
И боль. Рвущая, пронизывающая до костей боль. Как тогда, но гораздо сильнее. Все как тогда. И рука, зажимающая рот. И сквозь боль, сквозь мерный шепот где-то слышанные, кем-то сказанные, тысячу лет назад произнесенные слова: «Ты думаешь, он тебя больше не тронет? Тронет и еще как»…
— Значит, собрался говорить…
И снова, снова, снова — боль. Весь мир вокруг наполнен болью. Ничего нет, кроме боли. Ничего не осталось, кроме боли. Пропала земля, небо, воздух, ты сам — есть только боль. Нет, есть еще шепот. И страх. Страх перед бесконечной болью. Ну почему он не дает даже кричать?..
И вдруг боль исчезла. Осталась память о ней, засевшая в каждой клетке измученного тела. Остался страх. А боли не было. Вместо нее были жесткие твердые ладони. Одна — на затылке. Вторая — под подбородком.
— Теперь слушай, — равнодушно сказал шепот, возникая из пульсирующей красной тьмы. — Мне сейчас стоит только руки повернуть — и тебя больше нет. Вот так…
Ладони шевельнулись, и в шею осторожно проникла боль. Другая, не та. Не жадно рвущая на куски, а спокойная и равнодушная. И гораздо более опасная.
— Ты пойми, мне ничего не мешает. Тут тринадцать подозреваемых, плюс неизвестные бродяги в лесу. Пять лет копать будут, и все равно не раскопают. У меня все будет чисто. А вот тебя… — Ладони надавили еще сильнее. — Тебя уже не будет. Понимаешь, как оно… Ты зачем Майклу все разболтал? Я же тебя по-хорошему просил.
И тогда, несмотря на боль и страх, пришло изумление.
— Я… Я не болтал.
— Зачем же так, — мягко посетовал шепот. И опасные ладони нажали еще чуть-чуть сильнее.
— Я не болтал!
— Не ори мне тут.
Ладони жмут еще сильнее. Боль уже не просто сидит в шее — она ползет по позвоночнику, скользящими движениями змеи продвигается вверх и вниз.
— Я не болта-ал!
— Заткнись! — быстро приказал шепот.
Но Россу было уже все равно. Его несло торопливой сбивающейся скороговоркой:
— Я ему ничего, ничего не сказал! Вообще ничего… Ты что хочешь делай, а я ничего не говорил! Он все выпытывал, выпытывал, угрожал даже, а я не сказал… Я его психом назвал вообще! Он лез и лез… А я не говорил. А вот ты… ты что вообще хочешь… вот так вот и делай тут… а только я ничего, ни капли, ни слова ему не говорил… И никому другому тоже… А ты что хочешь, то и делай сейчас…
Он говорил, роняя вперемешку слова и слюну, и всхлипывал, и судорожно сглатывал, боясь что-то
Взамен перед лицом в траве возникли ноги.
— На этот раз прощаю! — сказал сменивший шепот негромкий голос. — Но впредь смотри. Выбирай, с кем и о чем говорить. Обо всех подозрительных разговорах — мне немедленно.
— Я же хотел, — всхлипнул Росс.
— Немедленно, — строго повторил голос. — А не через полдня. Сейчас приведешь себя в порядок и вернешься минут через пятнадцать. Не раньше. Старайся никому не попадаться на глаза в таком виде. Если все-таки кого встретишь, скажешь — упал. И сразу — спать. Из комнаты сегодня уже ни шагу. А завтра держись при мне.
И голос смолк и удалился, унося с собой боль и тяжесть. И оставив на своем месте страх.
Опершись на перила, Роберт с любопытством следил за перемещениями полной фигуры, двигающейся по широкому холлу внизу. Маневры фигура совершала весьма загадочные. Сначала в проеме двери возникла лысеющая голова и при виде сидящего у камина Майкла моментально исчезла. Затем Майкл встал и ушел, и минут пять спустя голова вновь появилась на свет. На этот раз результаты осмотра оказались удовлетворительными, и вслед за головой возникло тело — такое же пугливое и настороженное. Образовавшаяся таким образом фигура стремительно пересекла холл и с неожиданной для ее комплекции резвостью взнеслась по лестнице на второй этаж. Здесь она немного расслабилась и позволила себе перейти на быстрый шаг. Роберта, стоявшего на противоположной стороне, фигура, по всей видимости, пока не заметила.
Потребовалась еще минута на то, чтобы блуждающие глаза фигуры наткнулись на него.
— Все в порядке, Росс? — спросил Роберт.
— Конечно! — чуть вздрогнув, бодро ответствовал Росс. — Все замечательно.
Вид его, тем не менее, говорил об обратном. От колен к поясу ползли темные влажные пятна. Рубашка выглядела не лучше и в придачу была кое-как заправлена, что совсем не вязалось с привычным аккуратным образом. На левой щеке ближе к подбородку наличествовало розовеющее пятно. А при виде прически в памяти отчего-то всплывало слово «трущобы». Но самое главное — глаза. В них было все что угодно, но не бодрость и не замечательность. Страх там был и немая просьба. А о чем — неясно.
— Ты где это так? — Роберт постарался задать вопрос как можно участливее.
— Упал, — просиял Росс. — Представляешь, пошел себе погулять, воздуха глотнуть, — в четырех стенах ведь сидим. А там — роса уже. Ну я и поскользнулся и ка-ак загудел. Едва руки успел выставить.
Он зачем-то продемонстрировал правый локоть.
— И обидно так. На ровном месте свалился. Хорошо хоть брюки запасные есть. А то стыдно было бы так даже выступать завтра.
Он улыбался и жестикулировал и был даже, скорее, рад, чем раздосадован, но глаза его продолжали светиться гноящимся страхом. Это были глаза собаки, старой бездомной облезлой собаки, которая хочет только одного — чтобы ее не пнули. И лишь потом уже — чтобы ей кинули что-нибудь поесть.