Мать
Шрифт:
Я смогла. Двадцать лет держала оборону и выстояла. Теперь можно отдохнуть.
Жили на пособие по инвалидности и выплаты с биржи труда за патронаж больного члена семьи. Деньги, мягко говоря, невеликие. Но по крайней мере мы не голодаем. Есть же люди, которые живут хуже. Ведь есть?
Когда мы жили с мужем, у него было любимое одеяло. Ватное, тяжелое; ткань кое-где истончилась, и пришлось нашить заплатки. Это одеяло накрывало его в детстве. Поехал учиться – и взял его с собой, а когда переехали в нашу квартиру, оно перекочевало с нами. Подушки, матрасы не имели значения. В принципе, бывают и более странные привязанности. Но юмор заключается в том, что он слишком спешил от нас уйти. Так хотел убежать от ненавистной позорной семьи, что оставил его. Он и вещи-то не все забрал. Так невыносимо было спать в одной квартире с нами, что он просто позабыл об этой важной для него вещи. Потом, наверное, вспомнил в родительском доме, когда ложился спать. Но мысль о возвращении к нам даже на пару минут, чтобы забрать вещь, была невыносимой – он просто
Одеяло было благополучно убрано в шкаф под висящие кофты и сарафаны. Когда ребенок начал ползать и заставал шкаф открытым, то заваливался на одеяло половинкой своего тела, прижимал головку, а ручками перебирал подолы длинных летних сарафанов. Вообще ребенок он был очень беспокойный, любой раздражающий фактор выводил его из себя. Истерики длились часами. Я плакала от жалости к себе, но еще больше от жалости к нему. Неумение жить с эмоциями останется с ним на всю жизнь, я могла лишь пытаться сгладить как можно больше углов. Увы, как бы я ни старалась создать для него круглый, мягкий мир, всегда находился какой-то новый триггер, выводящий его из себя. Благо очень редко, спасибо моим стараниям, не зря же я тратила на это столько времени. Мой сынок состоит из различных особенностей, он не перерастет это, как другие дети. Проходят кризисы, ребенок успокаивается. Наш кризис длился двадцать лет и закончился только после смерти сына.
Конечно, я начала пользоваться этим странным успокаивающим эффектом старого одеяла. Просто открывала шкаф и сажала рядом ребенка. Господи, он мог часами сидеть в шкафу, даже засыпал там. Можно подумать, я отдыхала в этот момент. Но нет. Стирка, глажка, уборка, готовка. Просто теперь я это делала спокойно, не под постоянный крик ребенка. Ребенок выбрал эту вещь себе сам, чем бы она его ни привлекла. А кто против-то? Как говорится, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало.
В будущем оно мне сослужило службу. Ребенок с рождения спал со мной. Так было проще, получалось поспать хоть немного. Все же мысль отселить ребенка в свою кровать закрадывалась все чаще. Ну не можем же мы спать вместе до пенсии! Как бы ни было это удобно и спокойно, пора было прекращать. Не должен взрослый сын спать в одной постели с матерью, как и дочка с отцом – речь вообще не идет об инцесте, просто это ненормально. Я понимала: ребенок нестабильный, а значит, провернуть такое будет тяжело.
Озарение пришло внезапно. Вытащила старое одеяло и постелила в детскую кровать. О боги, это помогло! Честно сказать, спать ребенок стал даже лучше, чем со мной. Все-таки он сын своего отца. Странная привязанность передалась ему по крови. Интересно, если бы муж не ушел, польстило бы ему такое поведение ребенка? Однозначно да, только если бы сын был нормальный. Скорее всего, он светился бы гордостью, что сын похож на отца. Правда, гордился бы не более пары минут, а далее – пить пиво перед теликом. А, ну и по пьяни своим дружкам за пивом в общественной бане можно похвалиться. Впрочем, не уйди отец, сынок мог перенять намного больше привычек отца – если бы был нормальным, конечно же. Дабы заслужить внимание отца, копировал бы его поведение и слова. Заедал бы щи чесноком, откусывая маленькие кусочки, при этом делая вид, что вовсе не горько, чтобы не ударить в грязь лицом перед отцом. Куском черного хлеба они вместе собирали бы остатки масла со сковороды после жарки котлет. Возможно, даже пробовал бы зачесывать так же волосы. Этого не случилось. Мы необычная семья. Мать и ее больной ребенок.
Сейчас это одеяло – якорь. Господи, оно лежит на кровати двадцатилетнего парня! Без пододеяльника – почему-то сыну важно прикосновение напрямую – все грязное, с ужасным запахом. Этот ватный якорь отбрасывает меня сразу к двум воспоминаниям. Первое – это начало детского неосознанного онанизма. Врачи утверждают, что так больные дети успокаиваются. Приводят пример на обезьянах, дескать, они при стрессе часто онанируют лапками или даже мягкими фруктами.
Ох, опять намек на животные инстинкты. Ну конечно, организм же живой, а у живого организма есть потребности, но не у восьмилетнего же ребенка. Но вот только обезьяны в большинстве случаев не доходят до кульминации, мой сын доходил всегда.
В тот день я пекла печенье. Знаете, прочитала в газете об очень бюджетном варианте печенья из рассола. Как раз пару дней назад вскрыла банку с мамиными маринованными огурцами. Денег особо нет покупать вкусные, красивые песочные печенья или молочные, а тут бюджетный вариант, почему бы не попробовать. Дома была мука, маргарин, рассол. Ребенок, конечно, больной, но мною горячо любимый – как и любой маме, мне хотелось баловать своего малыша.
Началось лето, погода стояла прекрасная. Солнце нагревало и без того душную квартиру. Настроение, по меркам хронически усталой женщины, было очень даже неплохое. Но это если не сравнивать с обычным, счастливым человеком. У всех больных людей самые страшные периоды – весна и осень. Весна прошла, обострения позади, и можно было немного выдохнуть. Ребенок стал спокойнее и податливей, ничто не предвещало беды. Тесто замешено, духовка нагрета, а противень смазан маргарином. Первая партия печенья отправилась запекаться. Я спокойно все приготовила и даже не спеша пила чай все это время. Такое бывало и раньше, но нужен был самый магнетический, зачаровывающий фактор – телевизор. В сопровождении этой чудо-техники я занималась бытом. Но сегодня я не включила телевизор. Все это время мой малыш спокойно чем-то занят – такого не бывало. У меня закралось подозрение. Мурашки начали покрывать все тело, а добравшись до головы, пробежались и по волосистой части. Я прямо ощутила, как приподнимаются волосы. Я аккуратно двинулась из кухни, ласково зовя сына по имени. Войдя в комнату, просто остолбенела. Ребенок без трусов сидел на своей кровати и онанировал. Взгляд его пустых глаз был устремлен на пустую стену с одним-единственным предметом – часами. Они давно уже сломались и не ходили. На новые денег не было, но снять их я могла. Знаете, есть вещи, на которые ты не обращаешь никакого внимания, их как бы и нет, но стоит убрать эту маленькую деталь из общей картины, как ты тут же начинаешь ее искать. Каждый раз, когда смотришь на общий фон, место этой старой ненужной вещицы будет как бы дырой. Если ранее внимания этой детали вовсе не уделялось, то, как только она пропала, взор падает на это место. Мозг-то помнит и выстраивает картинку по памяти, несостыковка доставляет неудобство. Через какое-то время глаз привыкает к пустоте и мозг смиряется – для этого нужно время. Я не видела смысла снимать часы, потому что никто не приходил к нам в гости. Я привыкла, что они висят на своем месте, а посторонние люди, несомненно, обратили бы на них внимание. Благо нас никто не посещал.
Все старые друзья жили своей жизнью и не хотели пускать в нее страдания. Судя по поведению людей, им было крайне некомфортно. Бывает, становишься свидетелем события, где с другим человеком получилась неудобная ситуация. Вроде есть ощущение, что в такой момент надо что-то обязательно сказать и сделать, но не находишь нужных слов или не знаешь, какой поступок мог бы помочь. Ты или делаешь вид, будто ничего не было, или вовсе отстраняешься на время, пока ситуация не изменится. Сделать вид, что моего ребенка нет, друзья не могли, как и ждать, что он испарится. Дальнейшее общение со мной вызывало дискомфорт, и они выбрали оставить меня за пределами своей дороги жизни. Я не обижаюсь ни на единого человека, покинувшего мою жизнь. Не отрицаю тот факт, что поступила бы точно так же.
Быт и заботы выматывали и сил на общение просто не оставляли. Человек – приспособленец по своей природе. Изо дня в день я училась жить по-новому, в этой новой жизни места для общения не находилось.
Во-первых, я стала ограниченным человеком, мой багаж знаний был полностью забит информацией об уходе за недееспособным ребенком, обычные же темы стали совершенно чужды. Во многом я не то чтобы растеряла имеющуюся информацию, а скорее потеряла навык общения. У меня пропали навыки социального взаимодействия с другими людьми. Особенного, дружеского плана. Слушать рассказы о прекрасной семейной жизни тяжело, поделиться своими неприятностями стыдно. Как диалог может получиться? Захочет подружка пожаловаться на дочку-бездельницу, которая не выучила уроки и получила двойку. А я сижу с ребенком-инвалидом, мечтающая, чтобы он стал пусть бездельником, зато нормальным. Далее начнется тирада о том, что ей понравились две сумки, но купила одну, муж, подлец, плохо зарабатывает. Я буду молча смотреть на нее. Она не знает, как последнюю неделю до выплат я пила чай без сахара, потому что его было мало – сыну могло не достаться. Я не смогу понять ее недовольства своей жизнью, потому что знаю, как на самом деле выглядит плохая жизнь. И зачем же тогда затевать разговор с человеком, который не сможет его поддержать?
Во-вторых, я боялась, что знакомые будут ходить к нам лишь для того, чтобы посмотреть на моего сына. Как в каком-то американском фильме про цирк уродов. Меньше всего хотелось делать из сына посмешище. У многих в глазах читался страх, когда они смотрели на моего ребенка. Цирк уродов для того и посещали: тыкая палками и высмеивая монстров, люди боролись со своим страхом перед ними. Мой сын не урод – по крайней мере, не для меня.
Иногда возникало опасение, что я разучусь говорить. Как-то даже решила посчитать количество сказанных мной слов в неделю. С ребенком я почти не общалась: точно было не ясно, понимает ли он меня, зачем зря напрягать голосовые связки. Друзей не было. Вот и сводилось мое общение к редким звонкам от мамы и называние нужных мне продуктов у прилавка в магазине. Я как-то считала три дня, и число слов было настолько мало, что я бросила это дело. К чему лишние расстройства. Итак, я продолжала молчать, а часы продолжали висеть.
Онанировал ребенок после этого часто. Каждый раз не запоминался мне так ярко, как тот, первый. Немного толстоватый двенадцатилетний ребенок, сидя на своем любимом одеяле, глядя в никуда, двигал и двигал рукой. Он улыбался. Я не могла пошевелиться, просто стояла и смотрела. Не знаю даже, сколько прошло времени – пара секунд или минуты. Его улыбка становилась все шире и шире, и в один момент лицо искривилось в невероятном выражении счастья. И все закончилось, улыбка сошла с лица. Он опустил голову вниз, глядя на свою промежность. Одеяло было заляпано спермой, в нос ударил ее запах. Он все продолжал двигать рукой, но ничего не происходило. Поднял на меня голову с вопросом в глазах. Вот ему было хорошо и приятно, а сейчас нет. Руки все двигались и двигались, пытаясь возобновить ощущения.