Мать
Шрифт:
– Боже мой! Что с тобой случилось? – Соседка стояла в фартуке: судя по запаху, у нее что-то запекалось в духовке.
– На меня свалился утюг, – я пыталась говорить как можно спокойнее, – я забыла, что убрала старый на шкаф, поверх коробки с посудой. Начала доставать коробку, и он сверху упал мне на голову, – сказала первое, что в голову пришло.
– А я слышала какой-то грохот, подумала, ты что-то уронила просто. – Она взяла меня за руку и повела на кухню. – Хорошо, что сознание не потеряла, неизвестно, сколько бы пролежала так.
– Да меня оглушило как будто. Можешь посмотреть, глубокая рана или нет, – села я на стул в кухне.
Не знаю, поверила ли она мне. Думаю, да. Хоть все знали, что мой ребенок недееспособен, но это десятилетний мальчик.
На секундочку мне представилась картина, на которой я мертва. Что же он будет делать? Пока еда будет в холодильнике, он, возможно, и останется дома. С горшком он не в ладах, а подмывать его будет некому. Скорее всего, мокрую грязную одежду он попросту снимет, а вот надеть чистую – это испытание серьезное. Он не один раз видел, откуда я беру его вещи, но записалось ли это на подкорку, я не знаю. Да и не факт, что он сможет одеться – снимать вещи намного легче. Так что, скорее всего, он будет ходить нагишом. В итоге пару дней он походит голый, сытый, измазанный своими экскрементами, но потом еда закончится. Я никогда не закрываю дверь днем. Если что-то случится, можно позвать на помощь и не ждать, пока вскроют замок. Квартира закрывается только на ночь. И сейчас я вышла и не заперла дверь. Вот кончилась еда. Пусть ребенок не соображает, но у него есть рефлексы и что-то, что он делает по привычке. А считается ли поход в магазин раз в несколько дней привычкой? Запомнил ли он последовательность действий? Если да, то он вполне может опустить входную ручку вниз, и дверь откроется. И вот он идет посреди улицы, нагой и грязный, на глазах у детей и взрослых. Нет, не надо думать об этом. Все обошлось, надо решать проблемы насущные.
Соседка встала надо мной и раздвинула волосы в месте удара.
– Слушай, ну вообще вроде рана неглубокая. – Она аккуратно прикладывала смоченное полотенце к ране. – Судя по всему, только кожа рассечена. Ты как вообще чувствуешь себя?
– Хорошо вроде, только сердце бьется сильно – наверное, испугалась своей крови.
– Испугаешься, конечно, особенно когда сам не видишь, что происходит. Тебя не тошнит?
– Нет, не тошнит, руки еще вот трясутся. – Я подняла руки перед собой, они немного подрагивали.
– Если не тошнит, значит, сотрясения мозга нет, а руки – это просто от шока, не переживай, – накрыла она мои ладони своими, – сейчас успокоишься, и станет легче. Может, воды?
Честно сказать, пить хотелось, но оставаться было нельзя. Очень было страшно, что от ее доброты я выложу всю правду. Меня настолько редко жалеют и понимают, что обычное сострадание может сорвать все пломбы с закрытых дверей. Тем более что у нее явно кипела работа. На столе стояла кастрюлька с наполовину нарезанным салатом. Когда я пришла, она занималась нарезкой. Рядом с кастрюлей лежала доска с разрезанной наполовину картошкой и нож. С другой стороны в пакете лежала селедка – видимо, готовилась лечь в красивую праздничную тарелку под шубу.
– Нет, спасибо, надо идти продолжать уборку и готовку. – Я встала аккуратно, оценивая свою координацию после травмы.
– Вы, как обычно, будете вдвоем на Новый год? Просто мы с дочкой никуда не собираемся, гостей тоже не предвидится. Может, зайдете? – На тумбочке возле подоконника стояли тарелки и бокалы, лежало вафельное полотенце – видимо, хозяйка собиралась натирать посуду к празднику, после того как закончит с салатом.
–
– Ну хоть не куранты, забеги, старый Новый год проводим. – Мне показалось, она искренне хотела, чтобы я пришла, может, и правда скучно. – Или твой не крепко спит?
– Да, может проснуться; если увидит, что меня нет, будет нервничать. – Я уже стояла в дверях.
– Если будет скучно, заходите хотя бы на часок перед сном, – она положила мне руку на плечо, – мы будем рады.
– Ну, может, и зайдем. Благодарю еще раз за помощь. – Я вышла и закрыла за собой дверь.
На самом деле ребенок почти всегда спит как убитый первую половину ночи. Бывает, может проснуться, начать покрикивать, приходится сидеть рядом, гладить по плечу, чтобы уснул опять. Мы принимаем много медикаментов, они очень помогают. Без них, наверное, ночи были бы совсем невыносимыми. Одна я могла сходить ненадолго, но этот день был таким тяжелым. Праздничного настроения не было уже давно, и не важно, какой праздник. Еще и такое происшествие омрачало день. Очень хотелось побыстрее закрыть глаза и уснуть. Когда плохой день заканчивался, он оставался в прошлом.
Прийти вместе с сыном было просто-напросто страшно. Ведь у соседки дочь почти ровесница моего сына. А значит, будут конфеты. Конфеты – это добыча. Перед глазами картина. Страшная картина, на которой дочь соседки открывает подарочный пакет. Рядом сидит мой сын и смотрит на чужие конфеты. У девочки пробита голова. Все ясно, как белый день. Всю жизнь я буду выяснять, что мой сын считает добычей, и ограждать желаемое от его больного сознания. Охотник не будет охотиться, если не будет цели. Так и отворачивалась я от людей, дабы не принести им несчастья. Моя задача – контролировать свое дитя, мои желания не важны. По этой причине я сама отдалилась от соседки. Каждый раз отказываться от ее предложений неприлично, но выбора не было. Мне не хотелось ее обижать, ведь она по-настоящему тянулась к нам. Признаться, вариант рассказать ей о своих страхах даже не рассматривался. Я упорно делала вид, будто у нас все хорошо. Ни к чему даже близким людям знать все аспекты нашей жизни. Это касается только матери и ее сына. Я просто все чаще стала избегать общения. Когда мы встречались в подъезде или возле него, просто проходила мимо, говоря, что времени разговаривать нет. Она в итоге перестала заговаривать со мной, мы лишь здоровались, и всё. Надеюсь, она не держит на меня обид. Это ради их безопасности.
Вот так и вышло, что вся моя жизнь – это четыре стены. Квартира, где мы жили с мамой. Каждая вещь напоминает о моих страданиях. Теперь я свободная. Но мне не легче. Мне горько. Ведь мать любит свое дитя не за что-то, а вопреки. Но все же я теперь выкину ковер. Это память не об отце. Это память о моей боли. Этот ковер будто насмехался надо мной последние десять лет: «Смотри, мечтательница, во что превратилась твоя жизнь! А ведь виновата сама». Нет мечты – нет разочарований от неосуществленности задуманного. Может, и не было бы так горько.
– Проживи свою жизнь.
Эти слова говорила мне моя мама. Она хотела донести до меня некоторую мудрость. Пока они жили с отцом, она всегда любила себя. С такой позицией и согласилась выйти за него. Конечно, она заботилась обо мне с отцом и любила нас. Но она не жила жизнью детей и мужа. Она женщина в первую очередь. С ней надо считаться, про нее надо помнить.
Так она говорила мне, еще совсем юной, и решила повторить это после рождения моего сына. Глядя на меня с ребенком, она сказала эту фразу, чтобы и я своей жизнью продолжила доносить ее мнение о том, как должна жить женщина, чтобы не превратиться в прислугу. У меня начался истеричный смех. Ей повезло. Ее ребенок понимал. Мне можно было объяснить, что мать – человек с желаниями и чувствами.