Шрифт:
ГЛАВА 1
Тяжелые тучи ползли над самой землей. Северный ветер гнал их в сторону моря, словно пастух отару овец на тучное пастбище. Иногда он с остервенением сталкивал налитые дождем облака друг с другом, и тогда где-то на линии горизонта раздавались глухие раскаты грома. Небо на севере становилось светлее, изредка в разрывах туч мелькало тусклое осеннее солнце. Дождь, который шел, не переставая, три дня, прекратился.
По дороге, змеящейся через вересковый луг, неторопливо двигалось несколько фургонов. Измученные лошади оступались и скользили в раскисшей глине, то и дело заставляя закутанных в дорожные
Унылую картину как нельзя лучше дополняли такие же минорные звуки: шелест ветра в зарослях вереска, скрип повозок, побрякивание кухонной утвари, притороченной к задникам фургонов, ленивые понукания возниц и над всем этим — полные почти человеческой тоски крики журавлей, стремящихся на юг.
В такие дни даже тому, кто сидит в теплом уютном доме, бывает невесело. Единственное, что спасает от уныния, — потрескивание огня в камине, бокал подогретого вина или стаканчик бренди и беседа со старым добрым приятелем. Если этого нет, то серая хмарь вползает в комнату через все щели, нагоняя хандру, заставляет припомнить все те ошибки, которые совершал в жизни, все упущенные возможности и незаслуженные обиды… А может быть, лица тех, кто давно и безвозвратно потерян. Она навевает мысли о бренности бытия и заставляет усомниться в том, что у этого короткого отрезка времени, который называется «жизнь», есть хоть какой-то смысл.
Да, в такие дни даже тому, кто сидит в теплом уютном доме, бывает невесело.
Что уж говорить о том, кто вынужден трястись в старом фургоне по распутице, ежась от холода и сырости? И вынужден не потому, что надо бежать от мора или войны. И не потому, что впереди какая-то важная цель. А лишь по той простой причине, что когда-то, быть может давным-давно, сделал своим домом дорогу. Дорогу ниоткуда в никуда. Дорогу с уже основательно позабытым началом и теряющимся в тумане концом.
Такому вечному скитальцу приходится и вовсе несладко в дни, когда сама природа впадает в меланхолию.
Рафи плотнее задернул полог фургона, чтобы не так дуло, и, нахохлившись, уставился невидящими глазами перед собой. Он не мог видеть безрадостного пейзажа вокруг, но настроение природы передалось и ему.
Почти год минул с того дня, когда он услышал пророчество цыганки. И за это время ничто из того, что она наговорила, не сбылось. Зрение не вернулось, старый друг не встретился… Рафи по-прежнему был артистом бродячего цирка. Бесконечные города, сменяющие друг друга, как картинки в волшебном фонаре, так же хаотично и бессмысленно; выступления перед азартно вопящей публикой, не способной по-настоящему понять, какой опасности подвергается слепой матадор, сражаясь со взрослыми быками. Долгие одинокие вечера в стороне от веселящихся у костра спутников; ночевки в полях, открытых всем ветрам. А между всем этим — бесконечная дорога. Скрип колес, тряска на ухабах, фырканье усталых лошадей; холод, зной, сырость, опять холод… И тьма вокруг.
Конечно, за этот год кое-что изменилось. Рафи больше не был клоуном, разменивающим свой талант на потеху толпе. Он стал знаменитостью. Еще бы, слепой матадор! Не балаганный шут, вступающий в «схватку» с дрессированным бычком. А самый настоящий эспада, убивающий торо-браво. Убивающий красиво и чисто, без всяких хитроумных трюков, необходимых, чтобы уменьшить риск для жизни.
Даже будучи слепым, он мог дать сто очков вперед многим из зрячих тореро. И знатоки боя быков
В тот памятный день, когда Рафи впервые убил быка, полагаясь лишь на чутье и слух, закончилась его карьера шута. И началось восхождение к вершине славы матадора. Постепенно о нем узнали во всех маленьких городах, лежащих в сотнях миль от столицы. Потом пришел черед арен покрупнее. На его выступления собиралась даже местная знать, не очень-то охочая до грубых развлечений простого люда. Но здесь было не балаганное представление, а истинная коррида — красивая и жестокая, такая, на которую не зазорно было посмотреть и чванливым донам и доньям.
И хотя цирк теперь процветал, а хозяин, подсчитывая по вечерам барыши, возносил благодарные молитвы небесам за то, что они надоумили его взять в труппу слепого юношу, жизнь самого Рафи почти не изменилась. У него появилась лишь одна привилегия — он жил один в фургоне, который раньше делил с Луисом. Все остальные артисты были вынуждены ютиться втроем, а то и вчетвером под одной крышей. Даже хозяин делил повозку со своей дочерью. Рафи же был избавлен от сомнительного удовольствия слушать рядом с собой чей-то заливистый храп.
На этом плоды, принесенные успехом у публики, заканчивались. Он ел из общего котла, делал ту работу по хозяйству, которую способен был делать, так же тренировался, когда не было выступлений, и так же отдайал большую часть заработанных денег хозяину.
Впрочем, ущемленным он себя не чувствовал. Слава, о которой он так мечтал в свое время, не вскружила ему голову. Он вообще ее не замечал. Порой Рафи казалось, что все аплодисменты и восторженный рев толпы к нему не имеют никакого отношения. Будто это другой человек показывал зрителям такую корриду, какой они никогда не видели раньше. Настоящий Рафи был в эти мгновения где-то далеко. Может быть, там, на берегу реки, близ родного городка. А может быть, в том городе, где погиб Луис и пророчествовала цыганка.
Так ему казалось совсем не потому, что он разочаровался в бое быков. Вовсе нет. Каждый раз, выходя на арену, он испытывал такой душевный подъем, что был готов сражаться с быком голыми руками. Но все же чего-то не хватало для того, чтобы поверить: все это происходит с ним, все это по-настоящему. Он не мог видеть. Стремительно набегающий торо, застывшие в напряженном ожидании развязки лица зрителей, песок арены, счастливые глаза Вероники, когда он убивал посвященного ей быка, — все это он должен был себе лишь представлять. Это были звуки и запахи, которые он вынужден был истолковывать, чтобы создать в уме картину происходящего.
А как можно чувствовать себя знаменитым, если тебя окружает тьма? Все равно прежде всего ощущаешь себя слепцом.
Каждый раз, когда он, разгоряченный после боя, возвращался в свой фургон и снимал промокшую от пота рубаху, ему хотелось плакать. Он был очень близок к тому, чтобы стать величайшим матадором, и бесконечно далек от того, чтобы чувствовать себя счастливым. И с каждой новой победой счастье удалялось еще на один шаг.
Временами он чувствовал себя человеком, скользящим по склону ледника прямо в пропасть. Зацепиться не за что, он беспомощно скребет ногтями твердый холодный лед, но постепенно сползает все ближе и ближе к краю бездны. Иногда это ему даже снилось. Он просыпался с криком, застрявшим в горле, и бешено колотящимся сердцем.