Matador поневоле
Шрифт:
— Да. Они придут смотреть не на корриду. Они придут смотреть на слепого парня, у которого хватает храбрости или глупости выходить один на один с быком. Настоящие матадоры будут выступать после тебя.
— Я настоящий матадор, — зло сказал Рафи.
— Да. Ты это знаешь. Я это знаю. Но они — нет. Тебе придется убедить их в этом. Мало того, тебе нужно будет выступить так, чтобы после окончания корриды они помнили только о тебе, понимаешь? Если ты окажешься хуже, чем те, кто будет сражаться после тебя… Считай, что напрасно потратил время и силы. Завтра ты должен быть лучшим. Только тогда твое выступление будет иметь смысл. Это очень трудная задача.
—Да.
— Они должны забыть о том, что ты слепой. Слепота
— Я их ненавижу, — сказал вдруг Рафи.
Он и сам удивился, что эти слова слетели с языка.
— Не надо. Ты не должен их ненавидеть. Они всего лишь люди. Кто знает, как бы ты вел себя на их месте. Очень просто осуждать тех, кто равнодушно смотрит, как ты рискуешь жизнью ради их удовольствия. Но ведь ты сам выбрал эту дорогу, верно? Они тебя не заставляли. Ты не вправе требовать от них сочувствия. Это твой выбор, Рафи. Не сваливай ответственность за него на других.
— Я не сваливаю…
— Именно это ты и делаешь. Человеку всегда хочется получить награду за то, что он делает. Это свойство нашей натуры. Но мало кто помнит о том, что возможность делать то, что хочешь, — это и есть награда. Другой нет и быть не может. Мы все делаем свой выбор. Ты ведь не рассыпаешься в благодарностях перед хлебопеком или рыбаком. А ведь последний тоже постоянно рискует жизнью, выходя на утлом суденышке в океан… И все это для того, чтобы ты мог съесть на ужин жареного тунца. Многие говорят, что в этом мире нет справедливости. На самом деле они просто не хотят ее видеть. Справедливость в том, что каждый может идти своим путем. И получать то, что этот путь может ему предложить. Есть человек, и есть его путь. А благодарность других людей — это рисунок на песке. Никто никому ничего не должен, Рафи. Чем быстрее ты это поймешь, тем легче тебе будет идти своей дорогой. Перестань думать, что весь мир тебе обязан только потому, что ты хорошо играешь в собственные игры. Ты понял меня?
— Да. — сказал Рафи.
— Надеюсь. Мне бы не хотелось лишиться хорошего матадора из-за его собственной глупости.
— Не беспокойся за меня.
— Я беспокоюсь за себя. Не каждый день предоставляется возможность разбогатеть.
— Вот что тебя заботит...
— Как будто ты не знал.
— Знал, — тихо сказал Рафи.
— Ладно, перестань жалеть себя. Это тебе ничем не поможет. Наоборот… Думай о быке, Рафи. Всегда думай только о быке. Не о награде, а о том, что ты должен делать. Тогда сможешь выжить.
С этими словами хозяин цирка встал и вышел из комнаты.
Рафи еще долго лежал с открытыми глазами, прежде чем сон накрыл его тяжелым и душным покрывалом.
Ни долгий сон, ни вчерашний разговор с хозяином не смогли развеять тучи на душе у Рафи. Он проснулся с тяжелым сердцем и гудящей головой, будто после ночной попойки. И без всякого желания выходить сегодня на арену. Впервые с ним было такое. Даже тогда, после того, как бык по кличке Масть распорол ему бедро, и через неделю Рафи пришлось выступать снова, хотя кровь сочилась через повязку, даже тогда, проснувшись утром и почти не чувствуя ногу, он жаждал выйти на бой. И вышел. И тот бой стал одним из его лучших боев. Никто из зрителей даже не догадался, что матадор выступает с открытой раной. Об этом знали только артисты труппы. А Вероника порвала тогда свои любимые бусы, глядя на то, как Рафи раз за разом уводит торо в сторону здоровой ноги, сжимая побелевшие губы.
Но это было тогда. Сейчас Рафи не мог узнать сам себя. Его ожидала тяжелая, малоприятная работа. Не коррида, а простое забивание быка на мясобойне. Такое вот было у него чувство. Оно было настолько непривычным, что все утро Рафи провел в своей комнатушке, даже не выйдя в общий зал на завтрак, пытаясь справиться с этим гнетущим чувством.
Около полудня к нему заглянула Вероника.
— Как ты, матадор? — спросила она.
В ее голосе промелькнула тревога. Она раньше никогда не видела юношу таким подавленным. Он сидел на краю постели, опустив плечи и теребя в руках полотно мулеты.
— Все хорошо, — глухо ответил Рафи, прекрасно понимая, что тон его говорит об обратном.
— Эй, что-то я не верю тебе, — сказала девушка.
Она подошла к Рафи и села рядом. Он почувствовал тепло ее тела и слабый запах жимолости. Почему-то от Вероники всегда пахло жимолостью. Запах был зыбок, едва уловим. Наверное, человек зрячий даже не почувствовал бы его. Но Рафи мог различить его, когда девушка оказывалась совсем рядом. Однажды он спросил ее, почему от нее так пахнет. Вероника рассмеялась и сказала, что это ее новые духи. Рафи, конечно же, не поверил. За одну крошечную склянку духов, даже самых дешевых, можно было купить весь их цирк вместе с овсом для лошадей. Но продолжать расспросы не стал. Запах ему нравился, вернее, нравилась его неуловимость, а остальное Рафи мало интересовало. Постепенно он так привык к этому аромату, что почти перестал его замечать. Но запах этот, даже слабый намек на него, всегда как-то странно успокаивал молодого матадора, помогал собраться с мыслями, умиротворял. Так было всегда. Но не в этот раз.
Сегодня даже в запахе жимолости, исходящем от сидевшей рядом Вероники, Рафи уловил какую-то тревожную нотку.
— Что с тобой? — серьезно спросила Вероника.
— Не знаю… Голова болит немного.
— Перестань. Кого ты хочешь обмануть?
— Никого, — сказал Рафи. — Честно говоря, я сам не знаю, что со мной.
— Нервничаешь?
—Да нет.
Он вытянул вперед правую руку.
— Видишь, пальцы не дрожат.
Это было одним из элементов их полушутливого ритуала. Он появился год назад, сразу после того, как Рафи убил быка, поднявшего на рога Луиса и еще одного деревенского парня. Тогда Рафи перестал быть клоуном, а стал самым настоящим матадором. Перед первым боем Рафи в новом качестве Вероника зашла к нему в фургон и увидела, что тот никак не может завязать тесемки на куртке. Пальцы дрожали и не могли справиться с узлом. Она без слов подошла к матадору и помогла ему. После чего спросила:
«Как же ты собираешься сражаться? Мулета будет так трястись у тебя в руках, что бык просто сойдет с ума, не зная, куда ему бросаться».
Несмотря на волнение, Рафи отшутился: «Так я его и одолею. Просто сведу с ума».
«Как бы он тебя не свел в могилу, — сказала Вероника. — Перестань дергаться. Ты теперь матадор, а не шут. Шут бояться может. Тореро — нет. Ему просто нечего бояться. Даже если он умрет, он умрет, как матадор».
После этих слов руки Рафи дрожать перестали. Словно по волшебству.
Того быка он убил. Может быть, не так чисто и красиво, как мог бы, но все-таки убил. И после этого перед каждым боем Вероника проверяла, не дрожат ли у Рафи руки. Поначалу всерьез, потом лишь для того, чтобы не нарушать обычая. Они оба хорошо помнили, к чему привел такой пустяк, как нарушение устоявшегося ритуала. Память о гибели Луиса была свежа у обоих.
— Вижу, — сказала Вероника. — Но я так же хорошо вижу, что ты не в себе. Рассказывай, что случилось?
— Ничего не случилось. Честно. Сам не знаю… Мне очень не нравится этот город. Наверное, дело в этом. Просто не нравится город. Не нравится, что он сделал с людьми, живущими в нем. И, что хуже всего, мне чертовски не хочется выступать перед этими людьми… Понимаешь, мне кажется, что выступать я буду не перед людьми, а перед самим городом. Никак не могу от этой мысли отделаться. Кажется, что не услышу там ни криков, ни аплодисментов… ничего. Только звуки города. Что-то вроде завывания ветра в пустынных переулках да хлопанья ставен.