Материк
Шрифт:
— Кто это? — шепотом спросил я. — Ихний папка?
— Уполномоченный, — одними губами проронила мать. — Сиди тихо.
— Метель поднимается! — — весело сказал уполномоченный и смел снег с новеньких бурок. — Жди, теперь к обеду так закрутит… Ну что, Серафима, не передумала?
— Не передумала, — твердо сказала Серафима.
— А то гляди, заявление твое — вот оно, отдам назад, и делу конец. — Уполномоченный расстегнул скрипучий портфель и вынул папку с бумагами. — Так-так… Ну, а которых сдавать будешь?
— Этих… — Серафима обняла Витьку и Катю. — Двоих…
Он поглядел
— Слишком малы… Эти пускай у тебя поживут, им больше мамка нужна, а вот старших двоих мы возьмем.
— Старшие мне помощники, — возразила Серафима. — Без них мне остальных не поднять… Да мы уж решили, Витю с Катей…
— Решать будем мы, — сказал уполномоченный и, расстегнув пальто, приготовился что-то писать.
От тишины у меня зазвенело в ушах.
— Матери-то виднее, — вдруг вмешалась мать, и руки ее напряглись. — Мать пускай и решает.
— Да я б никого не сдавала, истинный бог! — воскликнула и заплакала Серафима. — Да чую же — не вытяну я всех!
— Что же ты думала, когда рожала? — рассердился уполномоченный и мотнул головой: — Не дети бы здесь, так я спросил бы тебя…
— О детях и думала, — всхлипнула Серафима. — Про жизнь думала…
— Мам, не плачь, — спокойно сказала Катя. — Мы поедем… Я за Витькой присматривать стану…
— О детях… — пробубнил уполномоченный. — Натаскают… А потом государству на руки.
— Гли-ко! Какой суровый выискался! — возмутилась мать. — Напыжился! Гроза да к ночи… Испугались, надо же! Баба от нужды детей спасает, а он — видали! А ты, Серафима, не сдавай, не сдавай назло ему! Такому только детей и отдавать!
— Валь, не надо, — попросила Серафима. — Ты не вмешивайся, сами как-нибудь…
— А что он… Он, что ли, ростить их будет? Государство, а не он! Так пусть не сидит тут и не фыркает!
Уполномоченный поглядел на мать, удивленно поморгал и вдруг заулыбался:
— Вы что это, бабоньки? Вы что на меня поднялись? Я-то здесь при чем? Меня уполномочили детей взять по заявлению…
— Еслив ни при чем, так сиди и помалкивай, — отрезала мать — У матери горе, а он ворчит тут сидит…
— Я ж от нужды сдаю, — начала оправдываться Серафима. — Поживут в детдоме и ко мне придут. Я ж их не бросаю… В чужие люди отдавать не буду, пускай лучше у государства поживут…
— Да ладно, — согласился, подобрев, уполномоченный. — Давай детей твоих перепишем. Неси метрики.
Серафима с готовностью вынула из кармана пачечку зеленых бумажек и подала в руки уполномоченного. Тот некоторое время читал их, затем начал писать.
— Отчества как будем писать? — вдруг спросил он. — Тут везде прочерк стоит…
— Пиши — Серафимовичи, — сказала Серафима.
— Погоди, так ведь они все от разных…
— Серафимовичи они, — твердо сказала она. — Я им и мать и отец.
— Это надо узнать — можно ли? — не согласился уполномоченный. — Отцы-то ихние где? Настоящие? Алименты кто платит?
— Сдались они… — отмахнулась Серафима и воспрянула духом. — Говорю же, я им — отец. От святого духа мои дети.
Уполномоченный смерил ее взглядом, хотел что-то сказать, однако смолчал.
— Мамка, нам одеваться? — спросила Катя.
— Одевайтесь, — распорядилась Серафима. Витька с Катей ушли на жилую половину.
Через четверть часа мы все вышли на улицу. Возле ворот стоял запряженный в кошеву конь и щурился от ветра. Закутанные в старые шали Витька с Катей шли, взяв за руки мать. На их спинах топорщились маленькие сидоришки.
— Глядите слушайтесь там, — наказывала Серафима. — А я через месячишко лошадь попрошу, и в гости приедем.
На уезжавших ребятишках были неношеные самокатки (от Хрисогона одна была польза Серафиме — валенки выучилась катать), новые рукавички толстой вязки и старые фуфайчонки. Хотела новые надеть, но уполномоченный отсоветовал, — дескать, там все дадут казенное…
Без всяких сантиментов Витька с Катей сели в кошеву, уполномоченный закутал их в тулуп, сел сам и, выставив ногу в бурке, понужнул коня. Ребятишки замахали ручонками…
Оставшиеся дети стояли раздетые на снегу, и ветер трепал их светлые волосенки. Серафима, залепленная снегом и теперь больше похожая на Деда Мороза, встала на санный след и поклонилась в пояс.
А девочка-ползунок, преодолев наконец все преграды и пороги, добралась до сеночной двери и выглянула в узкую холодную щель. Кошева уже мелькала вдали и медленно пропадала в метели…
7
В год, когда торбинский лесоучасток все-таки закрыли и поселок в одно лето разъехался по другим леспромхозам, отец во второй раз сошелся с тетей Шурой Некрасовой. Первый раз он женился на тете Шуре вскоре после смерти матери. Нас уже было пятеро да у тети Шуры двое — Толька и Люба — и, когда нас свели вместе, в доме стало тесно и шумно. Я еще не соображал, кто из нас кому приходится: кто сын, кто пасынок или падчерица. Впрочем, и разобраться было трудно в такой куче, да и времени разобраться не хватило: прожив зиму, тетя Шура забрала своих ребятишек и уехала назад, в Торбу. Баба Оля долго ворчала, что, мол, дети у нее распущенные, мамой не зовут и сама она только и может, что с мужиком спать. Отец отмалчивался, почти каждый вечер ездил на мотоцикле в поселок и, вернувшись поздно ночью, по обыкновению пьяный, кричал во сне и звал тетю Шуру…
Торбу разогнали. Куда ей было податься с двумя ребятишками на руках? На новом месте снова избу покупать, хозяйство заводить и снова мыкаться одной с работой, коровой, покосом, дровами. Тетя работала сучкорубом, с утра до вечера в лесу, дети сами себе еду варят, избу топят. Видно, и решилась она второй раз попытать счастья с моим отцом. Нас опять свели, погрузили вместе с вещами на машину и отправили в Зырянку, где был уже куплен дом. И кончилось на этом вольное алейское житье.
В Зырянке нашу ораву возглавила баба Оля, поскольку отец с тетей Шурой оставались еще на Алейке вместе с хозяйством. В первые дни на нас приходили поuлядеть как на диковину. По Зырянке рассказывали о мужественной старухе, у которой семеро на шее и она ничего, управляется. Все обуты-одеты и голодные не ходят. Помню, как баба Оля давала советы приходящим, а вернее, наставляла, как воспитывать сирот и поднимать их на ноги.