Матрёшкино счастье
Шрифт:
Катерина вроде и согласилась: так-то оно так, да не совсем.
– Моть, ну женились, а толку? Как женились, так и поразводились потом – почти все, кто раньше, кто позже! Это нам с Серёжей, можно сказать, повезло, но мы – уже исключение, да и неизвестно ещё, как дальше жизнь повернётся, не дай бог, конечно. А дети, наверное, насмотрелись на нас, вот и не хотят, как мы, жениться-разводиться. Им теперь куда как проще – сошлись-разошлись, не нужно детей и имущество делить.
Марина грустно запротестовала:
– Катя,
Подруга пожала плечами:
– Ужас или нет, зато правда! Можно подумать, ты сама этого не знала.
Поразмыслив, Марина согласилась, что да, правда, и она, конечно же, знала. А Катя задумчиво продолжала:
– Знаешь, может, оно и хорошо, что твои уже три года живут, а не болтаются как попало и с кем попало, как другие.
– Тебе хорошо говорить, у тебя мальчик, им всегда проще, а у меня девочка! Ей стабильность нужна, семья, дети, тем более, она уже институт оканчивает, последний курс. И потом, твой-то Вася женился!
Катя усмехнулась.
– Так он влюбился по уши, вот и женился! Знаешь, как я тогда против была: обоим по двадцать лет, студенты, да и Серёжа возражал. Нет, ну в самом деле, надо же сначала на ноги встать, профессию получить. А мне мама моя тогда сказала: «Катя, не лезь! А то потом всю жизнь виноватой будешь».
– И ты послушалась? – поразилась Марина.
Катерина вспыхнула:
– А что тебя удивляет? Послушалась, а куда деваться? Тем более, что у них любовь-морковь и всё такое: люблю-не могу! Кстати, не забывай, мы с Серёжей и сами студентами поженились.
– И мы с Петей студентами были. А может, Катюш, всё дело в том, что время тогда другое было?
– Время всегда другое.
– Не скажи. У нас государство надёжное было, стабильность, работа, квартирный вопрос проще решался, а сейчас что? Как семью строить, если полная неизвестность впереди?
– Это у нас с тобой стабильность была – только её почему-то потом застоем назвали. А раньше ни о каких застоях не думали, вспомни: то война, то голод, то революция, то ещё какая напасть. Но ведь и женились, и детей рожали! Так что, прав был Булгаков, это в головах разруха, а не в клозетах.
Возразить было нечего. Марина, пригорюнившись, помолчала, а потом с деланной весёлостью подытожила:
– Ну и ладно, и пусть им всем будет хорошо: Пете с его новой женой, Аське с её мальчиком! А мы зато будем есть пирожные, очень они тут замечательные, как говорил почтальон Печкин! И пускай мы растолстеем!
Катерина внимательно смотрела на подругу.
– Да, пирожные замечательные, и мы их сейчас съедим, но толстеть не будем – не дождётесь! Моть, ты ведь мне не всё сказала?
– Кать, я тебе не всё сказала, – неожиданно подтвердила Марина. – Но скажу. Я тебе сейчас всё скажу.
Она собралась с мыслями и как на духу выдала:
– Завтра у меня аборт. И не говори мне ничего!
Катя охнула: неожиданно! – и действительно ничего не сказала, переваривала информацию. Потом растеряно промямлила:
– А я и не говорю ничего… Видишь – молчу…
– Вот и молчи!
– Так я и молчу… А чего ревёшь опять?
– А то!
– Мотя! Матрёна!
– Ну чего?! – так и не дотянувшись до салфетки, она утирала слёзы прямо рукавом, – а ведь всегда считалась аккуратисткой!
– Ты мне скажи только: кто?
– Да не знаю я, кто! Мальчик или девочка!
– Да я не об этом! Отец кто?
– Кто-кто! Никто! Нет никакого отца! Ни при чём отец: нет ребёнка – нет и отца. А ребёнка считай, что нет. Скоро уже… Завтра…
Катерина наморщила лоб:
– Погоди, погоди, я просто понять пытаюсь, а не то что из любопытства. Конечно, твоё дело, не хочешь – не говори, но… это не Пётр?
– Ты что?! Как можно?! Петя теперь чужой муж, а я в чужую семью не полезу, у меня, знаешь ли, принципы!
– Ну-ну, – усмехнулась Катерина. Знала она эти принципы, помнила кое-что из Мотиной биографии, но тема эта была сегодня под запретом, и она прикусила язык. Чтобы не молчать, поинтересовалась:
– Ты сама-то как? Тошнит тебя?
Марина как будто удивилась:
– Ты знаешь, нет. Почти совсем. Пару раз всего и было-то.
Всё-таки благотворно на неё действовала старая подруга. Выговорившись, она неожиданно успокоилась, достала зеркальце, пудреницу, поколдовала над лицом – и стала прежней Мариной. Красивая, деловая и даже вполне себе молодая, если посадить спиной к окну. Катерина исподволь, с новым интересом разглядывала её.
– Надо же, залетела на старости лет. А ведь тебе идёт! То-то я смотрю, ты прямо помолодела. А срок какой? – деловито осведомилась она.
Марина сердито вскинулась:
– Да куда там, «помолодела», не смеши меня! А срок критический, Катюш. Десять-одиннадцать недель, тянуть некуда.
– Да, дела… А что мама говорит?
– А что мама? Куда, говорит, тебе рожать в таком возрасте.
– Понятно. Так ты из-за этого хандришь? Из-за этого и «жизнь не удалась», и «не нужна никому», и «веник в углу»?
– А ты бы не хандрила? Думаешь, приятно самой под нож подставляться? Думаешь, я не понимаю, что аборт – это убийство, и всё такое…
Катя вздохнула.
– И я бы хандрила, как же без этого… Но, знаешь, не ты первая, не ты последняя, все мы через это проходили. Кстати, это не больно сейчас, укольчик в вену – и всего делов, не то что раньше.
Как было «раньше», в советском прошлом, Марина знала не понаслышке. Её почему-то совсем не брал новокаин, который всем кололи тогда для обезболивания, и, несмотря на то, что шла она на операцию по блату, оба раза у неё возникало ощущение, что попала в гестапо. С тех пор прошло много лет, но страх остался.