Матросы
Шрифт:
— С парторгом можно и не поладить, а вот с партией — дело другое, — изрек Карпухин после длинной паузы. — Парторги бывают разные — и рыжие, и черные, и красивые, и отвратные, а партия единая… Сказал слепой — побачим. Худо ему будет, возьмем на флот.
— Не пойдет.
Карпухин прилег в тени на спину, вытянул ноги и раскинул руки.
— На корабле была однажды полундра… — сказал он, не меняя блаженной позы, и рассказал о письме Петра с неизвестными Василию подробностями. Возвращенный к заботам надолго, казалось, оставленной земли, Василий думал и смотрел на море, на волны, похожие на овечьи отары, бегущие к своим кошарам.
Мимо прошел Ганецкий с нарукавной повязкой и пистолетом у бедра. Из-под козырька фуражки с ультрамодными острыми
Он проверил впередсмотрящих и возвратился подчеркнуто деловой походкой, неестественно выпрямив спину. Шел он по вызову в неуютный партийный кабинет, куда сносят в походе наглядные пособия, учебные карты, диаграммы, плакаты. На диванах — завернутые в простыни и скатерти стеклянные плафоны, колпаки канделябров и прочие шикарные штуки, которые разлетаются вдребезги при стрельбе главного калибра. Вот и приходится нянчиться с фасонным стеклом и «незлым, тихим словом» поминать конструкторов, путающих боевой корабль с клубом или станцией подземной железной дороги.
— Чем могу быть полезен? — спросил Ганецкий у поджидавшего его Доценко и без приглашения уселся в кресле.
Доценко выключил вентилятор.
— Вы… недовольны наложенным на вас взысканием? Оспариваете?
— Оспаривающий приказ нарушает основные принципы службы, дисциплину, и в этом случае… — Ганецкий заметно нервничал. — Не знаю, кто подслушивал меня… Но если говорить начистоту… Почему я должен расплачиваться за политработников? Передачу заранее подготовили. Материал утверждался заместителем по политической части. И я, пешка, лейтенант Ганецкий, пострадал из-за общего трафарета.
— Какого трафарета?
— Ну вы понимаете меня, товарищ Доценко.
— Не совсем.
— Зачем снова вызывать меня на вспышку? Я и без того как магний. — Ганецкий взял со стола лезвие безопасной бритвы — ею Доценко очинял карандаши — и принялся ломать его на мелкие кусочки. — Если говорить откровенно, все готовится заранее. Резолюция — заранее, обязательства — заранее. Рассуждают так: времени, мол, не будет, поэтому надо заранее. Согласен. Иногда нужно… И вот заранее приготовлен номер матросской радиогазеты, репортаж из моей башни…
— Из башни номер два, — поправил его Доценко.
— Прошу извинить, — съязвил Ганецкий, — допустил бонапартизм.
— Зачем обостряете?
— Нервничаю. — Он залпом выпил стакан газировки.
Доценко отобрал у Ганецкого обломки лезвия:
— Даже пальцы порезали. А мне орудие труда изломали. Перестали нервничать?
— Возможно, — Ганецкий вздохнул раз, другой, потер виски.
— Разрешите продолжать?
— Как у нас всегда получается, товарищ Доценко, — со стоном вырвалось у Ганецкого. — Неестественно. Натянуто. Сухо… Я же пришел в партийную организацию. Я должен чувствовать себя здесь свободным… Даже если я ошибусь, не так скажу, меня должны понять, убедить. А вы… вы сами подбираете сухие слова и меня заставляете подбирать. Нельзя так! Партия воспитывает? Или укладывает людей в какой-то ящик, ну как сухари, что ли? — Ганецкий, как бы опомнившись, виновато засуетился. — Извините. От нервов. Конечно, раз прошляпил, надо признаваться.
— По необходимости?
— Если вы хотите обязательно уточнить, пожалуйста: по сознанию… Нам, кажется, все-таки трудно сегодня разговаривать.
— Так… — Доценко погладил усы, передернул плечами. — Если вы это находите, давайте отложим.
— Вы только не поймите меня превратно. Меня всегда понимают… шиворот-навыворот. Я получил взыскание по линии службы и постараюсь дальнейшей работой оправдать доверие…
— Сами против шаблонов, а повторяете заученные фразы.
— Вероятно, вошло в плоть и в кровь… Я говорю вполне искрение. Мне казалось, что коллектив башни работал напряженно и честно… На меня жалуются, что я по-своему понимаю обязанности командира. Я не заискивал перед подчиненными, не спрашивал, как у них живут папа-мама, почему у товарища эн или эн-эн печаль в карих глазах…
— Понимаю, на кого вы намекаете. Да, я люблю своих сослуживцев… — голос Доценко дрогнул, изломался. — Хотя дело и не во мне одном. На военном корабле условия отличаются, ну, предположим, от условий работы на заводе. Но и на корабле людей надо сплотить, чтобы выполнить то или иное дело. Когда люди духовно сплочены, верят командиру, партии, тогда можно двигать не только гребными винтами, а даже горами. Формальной дисциплины мало. Я помню один случай… в войну. Вы, конечно, знаете, что такое якорь мотора — преобразователя большого руля? И вот перед выходом в море эта штука отказала. Боевое задание — и один только мотор. Невозможно. А вдруг и этот, последний, сдаст! Попробуй переложи рули такой махины, как крейсер, вручную. Да еще если на тебя налетят сверху. А задание было ответственное. На несколько дней в ремонт не встанешь. Тогда за все платили кровью. Как найти выход? Если бы все подчинялось только голой дисциплине и уставам — разговор короткий. База. Требование. Разносная книга. А если самим мастерить, во сколько уляжемся? Дело, мол, сроки укажет. Были у меня отличные ребята — электрики. Скажу откровенно, и тогда я называл их частенько по имени и отчеству, знал, кто и откуда, у кого хату сожгли фашисты, у кого сестру угнали, не гнушался выяснить, почему у парня печаль в карих глазах…
— Вы злопамятны, товарищ старший лейтенант, — заискивающе промямлил Ганецкий.
— Итак, — будто не слыша его, продолжал Доценко, — собрал я своих ребят. Как поступить? Один из них сообразил: «Есть на берегу запасной электромотор, товарищ главстаршина, можно оттуда взять якорь». Нашли мотор. Принялись разбирать его. Ночь. Затемнение. Ни одного огонька. Закончили все за два часа. Притащили на борт запасной якорь и точно в срок вышли в море. На ходу установили якорь на место и собрали мотор-преобразователь. А ведь по инструкциям ремонт можно было сделать только в производственных условиях. Откажись я, и никто бы не наказал. По уставу все нормально, а за устав плати кровью. Видите, если коллектив сплоченный не только одними уставами, многое можно сделать. Вспоминаю я, как трудились тогда ребята, товарищ Ганецкий. Не за страх, а за совесть. Видите шрамы? — Он протянул руки и положил их на стол. — Вот тут с мясом вырвало. Видно, где-то прижал неаккуратно. До кости снесло. Ничего, обошлось, отделался шрамами. А выполнение задания было связано с тысячами человеческих жизней. Казенная дисциплина, конечно, лошадка реальная, но иногда брыкается. Уставы даны в помощь нам, но не как… протезы… Не забывайте закон матроса: я преданно люблю своего командира, верю ему и пойду за него в огонь и в воду, потому что он внушил мне любовь к себе и доверие.
— У меня не вызывает возражения этот закон, — сказал Ганецкий, — только лично я не умею либеральничать.
— Экий вы, — Доценко тяжко вздохнул. — Руднев, по-вашему, был либерал?
— Какой Руднев?
— Командир «Варяга».
— Его называли либералом…
— Кто?
— Люди того времени.
— Кто они?
— Царские прислужники.
— Ладно, — Доценко начинал испытывать отвращение к лейтенанту. — Человеческое отношение к матросу раньше называли либерализмом, а тех, кто бил матросу морду, шкур всяких ставили в пример. А на поверку что вышло? Руднев сумел поднять людей, выйти в бой с превосходящими силами, нанести врагу урон и почетно выйти из боя, не сдав корабля. И мы помним «Варяга», поем песни о нем, фильмы снимаем. Но ведь в том же году была и Цусима. Какие героические корабли вы помните по Цусимскому бою? О ком сложены песни?..
— Я согласен с вами, товарищ Доценко.
— Согласны, а на практике? Татарчук честный и преданный служака. А вы над ним подшучиваете. Масса его любит и в обиду не даст, товарищ лейтенант.
Ганецкий раздраженно сжал побелевшие губы:
— Дался вам Татарчук. Ему давно пора на пенсию.
— Это ваше последнее слово?
— Нет, что вы! — Ганецкий примирительно притронулся к руке Доценко, и тот ее отодвинул.
— Надеюсь, мы не зря с вами говорили?