Матросы
Шрифт:
Как меняется человек в домашней обстановке! Где же всем известный комендант, подтянутый и бодрый? Кто поверит, что этот пожилой человек, осторожно ступающий безжизненно белыми босыми ногами, жирный и сырой, с безволосой грудью и отвисшим брюхом — гроза тысяч (да, да, не меньше) сильных молодых мужчин! Именно к нему относится предостерегающий крик: «Покрышкин в воздухе!» Черные трусики не закрывали пупка; синие, набрякшие вены, словно черви, ползли под бледной дряблой кожей; зато лицо выражало такое удовлетворение,
Гостей перед питием и закуской полковник Бабушкин обязательно водил на огород. Надо было ахать и восхищаться. После сбивчивой лекции о растительных витаминах, засовывал в рот пальцы и свистом поднимал вертунов, затем показывал «опель», курятник и только после этого обряда приглашал к столу.
«Меня после отставки хватит не больше чем на год, — любил повторять Бабушкин. — Это мой конец. Почувствовать себя ненужным человеком, стоять в очереди за морожеными судаками — выше моих сил. Боюсь отставки».
Так говорил он и деятельно готовился к отставке.
Потрудившись до боли в пояснице и по-прежнему мучительно раздираемый сомнениями, Бабушкин решился посмотреть, что делается у соседа, с которым он поссорился после случая с абрикосами. Теперь поверх ограды протянулась немецкая колючая проволока, на нее и птица-то не садилась; в цементный раствор были впаяны битые бутылки.
«Что-то у него творится? Организовать серьезную поливку ему не под силу. Вот у кого, вероятно, Кара-Кумы», — размышлял Бабушкин.
Кое-как, по расщелинам, взобрался он на стену и осторожно, чтобы не порезаться о стекло, привалился на шершавый ракушечник. Роскошные грядки с пышной листвой и плодами предстали его взору. Желтели звездочки помидорных цветов, петрушка, салат, тюльпанные лепестки кабачков… А перец, обожаемый перец! Какое наслаждение притронуться к его изумрудным бокам, чуть-чуть нажать и услышать сочный хруст. Изумительное творение природы! Ешь его в чистом виде, а если хочешь — фаршируй. Комендант сполз со стены и мрачно пошел на зов супруги, стараясь не глядеть на свои жалкие грядки.
В это время, освеженные купанием и отдыхом, друзья по несчастью доставили бочку к воротам.
— Здравствуйте, сизые орлы! — не скрывая яда в голосе, приветствовал их полковник и поманил к себе Федю. Тот, погасив в кулаке папиросу, подчеркнуто твердо шагнул вперед; полусогнутый палец и прищуренный левый глаз коменданта были ему хорошо и зловеще известны.
— Слушаю, товарищ полковник!
— Почему задержались?
— Сбруя плохая. Без дуги…
— Давай скорей воду, разгильдяи, сохнет растительность! — перебил его Бабушкин. — Плохо поливаете.
— Поливаем на глубину штыка, товарищ полковник!
— Значит, надо на два штыка.
Бабушкин, забыв о варениках, сам взялся за лейку и зычно вытребовал на помощь рыжеволосую Симку. Свежая, веселая, ласковая, она все делала ловко, будто шутя. Ведро в ее руках так и летало.
«Ну что ж, порядок. Хочешь, пожалуйста, невзначай столкнусь с тобой локтями и, принимая ведро, подольше задержусь рукой у дужки. Прикосновения обжигают, экий ты смешной и неуклюжий… Что же!» — Не скрываясь, Серафима как бы дразнила старшину.
— Надо сверху поливать, — бубнил полковник, повторяя цитаты из популярных брошюр, — если листья в пыли, они теряют способность поглощать пищу из атмосферы.
Бочка опорожнена. Последние два ведра Карпухин нес, не замечая ничего и никого, кроме Серафимы.
— Последние? Стой, старшина! — потребовал комендант. — Я тоже живой организм и должен очистить свои поры. Окати меня, милый, запотел.
— Не простудить бы…
— Ишь ты, заботливый! Сам небось рад коменданта в ложке воды утопить, а тут, поди-ка, у тебя целое ведро. Чего глаза выкатил? Давай! Давай на спину, старшина!
Карпухин осторожно плеснул на лопатки коменданта.
— Лей с головы! Окатывай! Лейкой! Федор, чего стоишь?
Федя успел шепнуть:
— Только на голову не лей.
— Лей на голову! Чего шептуна затеял? Я все слышу. Давай!
Играющая в лучах солнца соленая влага дождила из лейки. Федя благоразумно отступил к воротам, предчувствуя возмездие, которое было не за горами.
— Откуда брали?! — вымолвил полковник голосом, не предвещавшим добра. Губы его чмокали, а уши и затылок наливались кровью.
— Из… из колонки, — пробормотал Карпухин.
— Откуда? — Комендант выпрямился, откинув со лба мокрые волосы, потер зазябшую грудь. — Фамилия?
— Карпухин.
— Откуда?
— С Воронежской.
— С какого корабля? — выкрикнул комендант.
— С «Истомина».
— А… Вот оно что. — Лицо его побагровело. — Мертвая ты душа. — И он заорал: — Вон!..
VI
Дикий этот случай был для коменданта самым сильным за последние годы огорчением. Бессовестное поведение «двух арестантов» поколебало его доверие к самому себе, многие годы он воспитывал в себе чувство беспрекословной власти над людьми. Сами того не ведая, два моряка ранили его в самое чувствительное место. Бабушкин не мог наказать виновных. Это было невыгодно. Если история попадется кому-нибудь на язычок… Всю неделю комендант не совершал личных обходов, передоверив их помощнику.
И все же он не сумел удержаться, проговорился Черкашину. Откинувшись в кресле, Черкашин хохотал так, что у него потекли слезы.