Матросы
Шрифт:
— Встряхните!
— Есть!
Бумаги выскользнули на пол.
— Так! Поднимите. Положите сюда, — палец указал на мозаичный столик, где лежали рисунки тропической лагуны.
— Снимите тельняшку!
Старшина покорно стянул тельняшку. Насмешливым глазам командира открылась живопись знаменитого Кирилла Фигурнова — на груди Карпухина дымил в лучах восходящего солнца двухтрубный корабль. Женщины с пышными прическами расположились на бицепсах, тронутых летним шелушением кожи. Змеи обвивали руки до самых запястий, а кисти рук клеймили верпы — якоря,
Ступнин приказал Карпухину повернуться кругом.
На спине был изображен тральщик, окаймленный изречением:
«Мина есть тайная торпеда врагу».
— Вот, Карпухин, я и выучил всю твою грамоту. Переменить бы книжицу, а нет, приросла навечно. Всю жизнь читай только одно: «Мина есть тайная торпеда врагу». Смешно. Уныло. Понял? Уныло. Тоску наводишь! Сам как беглый каторжник, и других калечишь. Выкладывай инструменты!
Карпухин вспомнил купание в бухте Пицунда. Командир разделся; на его крепком, прекрасно развитом теле, будто живые, играли мускулы; ни следа татуировки на коже.
Карпухин вытащил из карманов пробки, тушь, баночки и положил их на стол.
— Какая пакость! Аптека чернокнижника. Одевайся! Будешь продолжать, Карпухин?
— Нет, товарищ капитан первого ранга.
— Напуган или осознал?
— Осознал…
— Верить или подождать?
— Прошу верить, товарищ капитан первого ранга.
— Ведь за такие дела списать мало… — Неподдельный испуг промелькнул в глазах старшины. — Итак, трое суток гауптвахты.
— Есть, трое суток гауптвахты, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?
— Идите, товарищ Карпухин!
Многое передумал котельный машинист, пока добрался до кубрика второй башни, где на рундучной койке корчилась от боли последняя жертва его искусства.
— Надо в лазарет, Васька, — сказал Карпухин, осмотрев его спину. — Воспаление. Кожа поднялась подушкой. Видать, помкока молоко подсунул прокисшее, бандюга.
— Нельзя в лазарет. Тебе попадет. Начнут допытываться…
— Уже попало. Отделался легко — трое суток «губы». Зато на сердце камень. Обещал бате… никогда!
Василий спустил ноги с рундука, притянул к себе Карпухина, охнул яростно:
— Спина-то не закончена! А тут, — указал на грудь, — на полдороге…
— Верно. Нет полной композиции. — Карпухин слегка отстранился. — Раз спину не отскоблить, на этом замрем, Вася.
— Современности не будет, — обескураженно бормотал Василий, — ты же сам говорил: на спине история, на груди современность…
Грустная улыбка раздвинула мясистые губы Карпухина:
— Мало ли чего. Пойдешь в библиотеку, найдешь там про современность, а эта грамота — чего она стоит? Иди-ка в лазарет, а то еще огневая разольется по всему телу. Тремя сутками тогда мне не отделаться.
V
Гауптвахта… Не ищите в ней романтики, нарушители воинских правил. Кончилось время, когда на «губе» отдыхали, болтали и резались в морского козла. Звенят ключи на кольце, как в романах Дюма, визжат кованые двери. Вооруженный часовой ведет Карпухина в длинный, глухой коридор с нумерованными камерами. Проштрафившийся кочегар входит в камеру, нисколько не располагающую к безмятежному кейфу. Решетка окна опущена — закрывает подоконник. Ни одного табурета или банки. Койки вагонного типа примкнуты к стенам и перехвачены цепью. Цепь отомкнут только к ночи. Ни матрацев, ни подушек. Забудьте о корабельном комфорте. Самый скромный кубрик в сравнении с гарнизонной гауптвахтой покажется вам царским чертогом.
Голый по пояс человек, как и положено арестанту, свирепо шагал по камере, сцепив за спиной кисти рук и поигрывая мускулами изумительно развитого, сплошь татуированного тела. «Ать, два, три, четыре, — считал он, — ать, два!»
Уже неприязненно разглядывал старый мастер накожную роспись этого парня, невежественно выполненную рукой дилетанта.
— Морская пехота?
— Безусловно! — гордо ответил парень, расставив ноги. — Как догадался?
— Паспорт налицо. Попадешь к врагу, пытать не станут.
— Пусть друзья гордятся, враги трепещут!
— При виде твоей полосатой шкуры?
— Ты задираешь?
— Нет, браток, — миролюбиво ответил Карпухин, — регистрирую факт. Чудаки еще не перевелись ни на Черном море, ни во всем белом свете.
Парень угрожающе напряг свои мощные мышцы. Упрямые, звероватые глаза недобро блеснули.
— Задирать морскую пехоту опасно…
— Я сам покрыт такой же заразой. Но ведь морпехота знаменита традициями, а не спингазетами… — Карпухин хорошо помнил разговор в командирской каюте. — За что тебя сюда?
— Нырнул без разрешения. Десять суток!
— Звать? Ответил не сразу:
— Федя.
— Федя ты, Федя… Дали не потому, что нырнул, а за то, что без увольнительного поплавал вволю. Так?
— Точно.
— Мало тебе дали. В войну за самоволку к гранитной стенке ставили, а когда падал, не поддерживали.
— Вижу, ты братской крови жаждешь… Знаем таких!
Морской пехотинец явно рвался в драку. А Карпухин глядел на него мирно и великодушно. Ему казалось, что он смотрит через какую-то волшебную линзу и видит себя прежнего. Раньше он так же петушился бы. А если б ему надерзили…
— Хватит, — посоветовал он, хорошо зная, что ни один разумный человек не отважится вступить с ним в неравную драку. — Тебе что, вертишься, как холостой тигр в клетке, а я только-только ходовую отстоял у котлов.
— Ты за что? — смягчаясь, спросил Федя. — Куют новую, голубую мораль?
— Дурень… Молод еще трепаться. За нарушение приказа командира. Я татуировщик.
— А-а-а… — уважительно протянул морской пехотинец и шлепнул ладонью о ладонь. — Раньше была лафа. А нынче гнетут за наколки. На флот семимильно шагает высшее образование. Традиции и аромат — за борт!