Матросы
Шрифт:
— Нет, — резко оборвала она бригадира, — он в революцию добровольно пошел, в эту войну — тоже. За себя шел, за свою землю, а не за дисциплину. Петр тоже, если бы по дисциплине, пришептывал бы в кулак, а то, сам говоришь, вопреки пошел, смело…
Конограй потупился под прямым и жестким взглядом старухи.
— Петру что? У него и закалка жаропрочная, да и положение другое… Если что не так — ленточки за спину, прощайте, дорогие товарищи, хочу жить по-иному, пойду к другому. На корабле всегда ему будут рады.
— Корабли по земле не плавают, — строго поправила его Матрена Ильинична, — зачем его так представляешь?
— Нате, Ильинична, бейте меня по потылице, — смущенно отшутился Конограй, — матери-то у меня давно нет. Может быть, я в первый раз такие верные слова слышу…
Матрена Ильинична двинулась дальше, ореховым прутиком подгоняя телушку.
Уже в станице встретила ее словоохотливая бабенка, жена элеваторного сторожа. Сияя румяными щеками, она показала пустую кошелку:
— Разобрали яички в два счета. И не торговались. Учительша подошла, потом другая, бухгалтер с рика. — Соседка оглянулась и не сказала, а выдохнула: — Сама секретарша Кислова два десятка взяла. Своих-то курей у них нету. Бывало, от Безутешной не поживишься, та сама продавала и яйца, и индюшек.
— С чего же это такой базар сегодня? Вроде пасха еще далече.
— Мяса не вывезли, Ильинишна, вот почему. — Соседка попросила подержать кошелку, пересчитала деньги. — Серников куплю, гасу и, может, выгадаю на пластинку…
— Какую такую пластинку?
— «Ревела буря, дождь шумел». Мой дюже любит эту пластинку. Под нее Чапай погиб, а отец моего мужа у Чапая служил…
— Почему же мяса нет на базаре? Сколько было, завались.
— Не знаешь почему? Корма везут. Жом. Вагонами. Твой зять постарался, вопреки… Молодец парень, сказано — старшина!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Не всякий знает, как неожиданно и коварно приходит любовь с ее радостями и страданиями, от которых никто и никогда еще не желал избавиться. Таков прекрасный удел человечества.
Пришла любовь и к пареньку в круглой черной шапочке с ленточками: Василий Архипенко полюбил.
Мы уже знакомы со старшиной Шишкаревым с Корабельной стороны. Без него никак не обойдешься, пока новенькие черноморцы служат не на борту, а на суше. Неподготовленному матросу нечего делать на военном корабле.
В один из весенних дней, когда на Кубани Петр Архипенко с натужной тоской ждал зеленки для эмтээфовских коров, рубил и запаривал солому, сдабривая ее жомом сахарного бурака, Шишкарев в Севастополе во всю силу своего старшинского гения обучал вверенных ему питомцев шлюпочному делу. Он надеялся сколотить призовую команду.
Требовательный к самому себе, Василий старался как только мог. Грести так уж грести! Вынос, гребок, потом нужно проследить за бурунками от удачно занесенного весла. И снова те же движения, сосредоточенные, энергичные, при напряжении всех мускулов, всего существа. Ладони будто подковывались мозолями. Хорошо! Такие закаленные длани выдержат ожоги поручней, с любой скоростью выберут трос, безукоризненно подадут снаряд в металлический зев каморы.
Севастополь начинал послезимние разминки, тренировки. Закаленные спортсмены не боялись студеных ожогов воды. Под мегафоны скользили яхты на косых, невытрепанных парусах, украшенных яркими знаками обществ, носились, будто стрижи, скутера. Издалека рокотали трубы духовика, впервые прочистившего медные глотки на открытом воздухе, на бульваре, где каштаны брызнули почками.
Город пока не манит. Не изведали пока его власти стриженые ребята в парусиновых робах. Старшина Шишкарев — вот центр вселенной; секундомер в его кулаке — вот солнце; стрельчато-узкий вельбот, скользивший по синей дороге, — вот средоточие их маленького, но не мелкого мира.
И вдруг все разладилось. Чье-то весло зарылось а воду, лязгнули уключины, кто-то налетел на чью-то спину, и погасло солнце в бронзовой руке старшины. Вопреки всем правилам с дерзкой лихостью мчался наперерез динамовский скутер, рассекая воду акульим носом. Да черт с ним, с этим хулиганом, если бы… Если бы позади него на тончайших, почти невидимых глазу расчалках буксирного троса не возникло видение, будто поднявшись из жемчужно-рассыпчатой пены. Стоя на лыжах, стремительно летела над морем девушка, она вытянула руки и чуточку согнула стройные сильные ноги, попиравшие, казалось Василию, не только стихию, но и все корабли, от тральщиков до крейсеров.
Девушка скрылась из глаз так же стремительно, как и появилась. Вздыхая, ребята разбирали весла и снова входили в ритм гребков и выносов.
— Спортсменка что надо! Девуля-малинка! — сказал Шишкарев и добавил: — Это Чумакова…
Кубрик. Низкие своды, брюзглый свет единственной лампочки, закованной в сетку. Отрадные звуки трубы — отбой. Железная койка с плоским матрацем, набитым пшеничной соломой, одеяльце, пропахшее дезсмесью, подушка — в ней шепчет, шуршит колхозная северокрымская солома: «Галочка… Чумакова… Малинка…» Последнее слово старшины необходимо отбросить с полным презрением. Нахимов всматривается со стены сердито, весь закованный в латы нагрудных крестов. Что делать? Вот так неожиданно и непоправимо возникла любовь. А еще уверяют, что не может она овладеть человеком с первого взгляда. Ах вы чудаки, провидцы-начетчики!.. Так вот она какая, Галочка Чумакова!
Дни учебы тянутся бесконечно. Увольнений нет. Вместо жетона — камбуз: бачки, миски — в кипяток; алюминиевые ложки — на проволоку; изволь чистить мелкую скользкую картошку.
Еще неделя. После обеда, в тринадцать часов, помытые, побритые, отутюженные счастливчики построены в кубрике. Сегодняшний день ничем не должен напоминать все остальные дни.
— Ремень подтяните, Одновалов. Отлично!
Стройный Бараускас. Дальше — Марван Куранбаев. На широких плечах этого сына степей ладно сидит суконная рубаха, ремень охватывает узкую талию, бляха блестит, как набор праздничной уздечки. Только с бритвой нелады — порезался Марван, и на его шее проступили красные пятна.