Матросы
Шрифт:
О полубаке Заботин напомнил неспроста, и теперь ждал, что хитрость командира выплывет наружу.
Ступнин прошелся по каюте пять — шесть шагов туда и обратно, выпил стакан воды с пузырьками газа. Гудели компрессоры. Через иллюминатор, как на пленке фотоленты, были видны снасти такелажа, темное небо и кусок взбугренного некрасивого моря.
— Помнишь, — Ступнин тепло назвал старпома на «ты», — однажды на рейде, при погрузке мяса, матросы упустили за борт говяжью ляжку?
— Да, помню! — обрадованно воскликнул Заботин. — Тебе пришлось выплачивать начет.
— Дело не в
Старпом наконец понял все и сокрушенно признался:
— Замотался. Подписной лист на покупку какой-то коровы. На полубаке началось… Татарчук — честнейший человек. Кристалл… — Заботин обеспокоенно завздыхал, машинально хлопнул несколько раз крышкой карманных часов. — Верно, упоминалась какая-то женщина, корова, какие-то корма. И к чему нам все это? Крейсер «Истомин»!
— Вы что, ничего не поняли?
— Понял, понял, как не понять, товарищ капитан первого ранга. Что же, теперь мне превращаться в радиолокатор, принимать на свой экран любую пульсацию?..
Лицо Ступнина стало строгим, взгляд дальним. Слова его звучали глухо:
— Какое-нибудь письмо о волоките с пенсией может вывести из равновесия целую артиллерийскую систему. Снаряды лететь будут, а вот в цель не попадут. Потому что люди станут думать о другом. А каждый снаряд по стоимости равен годовой пенсии.
Гористая гряда отчетливо вырисовывалась на ближнем горизонте. Расстояние сглаживало обрывы и ущелья, леса сливались в темные пятна с проседью от снега; в некоторых местах эти пятна прорезывались более светлыми тонами осыпей. Перепаханное ветром море слева смешивалось с потемневшим небом, справа упиралось в берега Крымского полуострова.
Время приближалось к 18.30, к разводу суточного наряда. Мичман Татарчук, заступающий дежурным по низам, проверял наряженных в корабельное дежурство.
На верхней палубе стоял Карпухин. Его ноздри жадно вдыхали соленый воздух.
Оркестр заиграл «Встречный марш». Послышался отчетливый голос Татарчука, рапортовавшего дежурному, и, слушая этот голос, котельный машинист рассуждал сам с собой, иногда впадая в противоречия: «Подписной зря отменили. Пожертвования — не метод исправления ошибок. То-то вдова засохла бы, ежели бы получила переводец от энской части. На селе рубль тянет».
Скомандовали караулу. Ветер чисто донес команду: «Автомат — на грудь» и резкие звуки марша.
Скоро Инкерманские створы. Севастополь.
Командир корабля подошел к Карпухину незаметно, поздоровался за руку.
— Карпухин, я приказал отменить подписной лист. Я слышал, что вы считаете мое решение правильным…
Глаза Карпухина встретились с глазами командира, и каждый прочитал в глазах другого самое главное — взаимное доверие.
— Да, товарищ капитан первого ранга. Только что я говорил с котельным машинистом… Карпухиным. Я сказал ему, что пожертвование — не метод исправления ошибок…
Ступнин кивнул. Сплюснутые с боков трубы дышали утробным жаром трюмных отсеков. Сигналил эсминец, ныряя в волнах, как огромная, неутомимая птица.
Карпухин ждал.
— Надо ответить этому… Карпухину, — посоветовал Ступнин очень душевно, — что Архипенко ждет ответа от него… от вас. Напишите Архипенко: флот учит не только обязанностям на корабле, но и правильному поведению на суше…
XV
Будто надломили Матрену Ильиничну — никак не могла прийти в себя, хоть и пыталась избавиться от плохих мыслей. А они разве улетят? Гудят, будто рой, не приткнувшийся еще к месту. Возьмется Матрена Ильинична за какое-нибудь дело, задумается, просидит на лавке две — три минуты, а кажется — прошла вечность. Увидит в руках недомытую миску, встрепенется.
Бывало, орудуя рогачами в печи, Матрена Ильинична воинственно заявляла забегавшим к ней соседкам: «Я свое возьму!»
Теперь решение вынесено, надежд никаких. Сгори хата, и то горя меньше — вдове нанесли тяжелую сердечную рану.
В семье все как и прежде. Дети ходили в школу, скрипели перьями у лампы, играли со своими сверстниками. Но и они изменились — больше не упоминали имени отца, не хвалились им, как бывало прежде, и на ордена под портретом глядели недоверчиво. Крепкие, смуглые, эти лобастые и вихрастые пареньки знали цену краюшке хлеба и глечику молока. Они-то и писали под диктовку жалобы и по-мальчишески стойко верили в успех справедливого и ясного дела. Ведь отец их — боевой сержант 3-й разведроты 77-й стрелковой Симферопольской Краснознаменной ордена Суворова дивизии имени Серго Орджоникидзе. У него благодарности Верховного Главнокомандования за отличные прорывы глубоко эшелонированной обороны в озерных дефиле на южном побережье Сиваша, а также у Симферополя, на Сапун-горе, в Севастополе, что отмечено в приказах 11 и 14 апреля и 10 мая 1944 года.
«Слава вам, богатырям Сиваша, Симферополя, Сапун-горы и Севастополя!» — так заканчивал приказ командир дивизии полковник Родионов.
Дети почти наизусть изучили благодарности и справки начальника штаба о награждении старшего сержанта Федора Свиридовича Кабакова орденом Красной Звезды, орденами Славы III и II степени и орденом Отечественной войны.
Сохранилась еще ветхая бумажка, заверенная станичниками — бывшими красными партизанами, о том, что их мать
«подвергалась репрессиям со стороны белых, ее пороли плетями и нанесли 250 ударов, после чего ей пришлось очень долгое время быть больной».
Отец ушел в отряд 2 февраля в восемнадцатом и дрался с белыми гадами до 1920 года. Хату они спалили, скотину изъяли…
Кое-кто забыл обо всем этом. С железной последовательностью наседали текущие дела. Некогда оглянуться, пораздумать, освежить память…
Хотя нет, далеко не все. Не говоря уже о своих, помогали и чужие. Однажды, в воскресенье, возле хаты затормозила трехтонка с большим скирдом хрусткой костры; выпрыгнувшая из кабинки Машенька Татарченко притопнула ногой, отдала честь и вручила топливо как подарок имениннице. Она и Гришка Копко мгновенно перетаскали костру в сарайчик, выпили по кружке воды и были таковы — спешили, чтобы не растрогаться от благодарностей взволнованной женщины.