Матросы
Шрифт:
И Кислов поехал к тем, на кого намекал Талалай, а те знали наперед: если начальство жалует со стороны талалаевского тракта — жди разноса. Так получилось и сейчас. «Что его, осы пожигали? — спрашивали деятели, не узнававшие своего секретаря, всегда такого деликатного. — Хотя понятно. Опять подсыпал песку в тавотницы «творец распрекрасной совхозной жизни Талалай».
Петр с интересом, как когда-то к своим командирам, приглядывался к первому секретарю в его непосредственной деятельности. Прежде жизнь работников такого масштаба казалась ему безоблачной. А сейчас посули
Осведомленность Кислова поражала. В голове он держал цифр куда больше, чем кучерявый правленческий бухгалтер. Притом цифры пылкие, строгие, мстительные, равнодушные — всякие цифры, избави от них боже!
Пытались схитрить, подсунуть дело с лицевой стороны, указать на лучшее, а худшее прикрыть обманом и культурненьким обхождением. Кое-где удавалось, а в общем нет. Секретарь знал предмет не только вширь, но и в глубину.
Больше того, ему известно было тяжелое положение с кормами и замешательство колхозников в связи с увеличением неделимого фонда. Хуторяне с Приютного не были исключением.
— Выходит, товарищ Архипенко, что колхозник фактически должен добровольно снизить себе… зарплату. Какое же он должен иметь при этом сознание? Более высокое, нежели у рабочего или интеллигента. А замахнитесь-ка на их зарплату, а? Ей-ей, я еще не уверен, что хуторяне с их телегами — самые отсталые. Вы предложили шелковый занавес, а у той же Пелагеи, может быть, лишних башмаков нет, и у ее дочки — тоже. В школу не в чем пойти. Надо их понимать, этих так называемых крикунов…
«Ишь ты какой понятливый, — искренне удивился Архипенко. — А кто-то уверял — сухарь. Сказать бы ему о волоките с коровой… Что подумает? Опять теща выплывает, как дурной мираж. Будто все решено было с коровой, и опять отказывают. Ладно, разберемся сами. Не буду забивать голову такому человеку».
Через два дня состоялся расширенный пленум райкома. После бурного заседания, проходившего в колхозном клубе с двумя перерывами на перекур и разминку, люди разъезжались возбужденные и по-хорошему встревоженные.
— Нельзя так, Латышев, нельзя! — сказал Камышев парторгу. — Проморгали мы многое. И Приютный проморгали. Когда это было, чтобы из нашего колхоза народ уходил? Даже суховеи, бураны не могли сломить народ. А после войны? Лопатами землю копали, на коровах в сундуках заготовки вывозили — и никто не бежал.
— Выходит, я виноват? — огрызнулся тот. — Старшина накляузничал, а я виноват…
— Не наговаривай на старшину, Иван Сергеевич. Он свежий человек, только и делов. А мы давно принюхались. Ведем себя с людьми по-барски… — Камышев мучительно подыскивал слова, и это давалось ему с трудом. — Объясни колхознику по-человечески, и он тройной план выполнит, последний гарбуз отдаст из-под койки, а мы… — Он говорил «мы», чтобы не обидеть парторга.
— Что «мы»? — жестко спросил Латышев.
— Поссорились с друзьями. С членами артели.
— Кислов тут подзагнул. Подошел узко. Панибратствовать нельзя. Государство — штука жесткая… — И продолжал в том же духе, не видя в раздражении, как у председателя артели перехватило дыхание.
Только под конец Камышев сумел глухо вымолвить:
— Не ссорь крестьян с государством. Не за это мы дрались, Иван Сергеевич…
— А может, по-махновски поделить города и все имущество? — с каким-то озлобленным надрывом выкрикнул Латышев. — Будто я контрик какой или телеграфный столб. Ты вот не знаешь, как быть с артельными коровами — кормов нет, а в душе, поди, потакаешь Архипенко: как бы обеспечить кормами индивидуальников.
— Не потакаю, а раздумываю… Сердце болит, признаюсь.
— Собирай правление, это лучше всего. Чтобы нас в бонапартизме не обвиняли. Там решим. Подготовь весь ворох заявлений… Кстати, опять выплыла на свет эта история с разнесчастной кабаковской коровой. Как с ней решать?
— Правление и решит, — уклончиво ответил Камышев, несколько испугавшийся напора парторга.
XIII
У Латышева теперь был кабинет с краснодарской мебелью и телефон.
На двери, под стеклышком, тушью —
«Освобожденный секретарь парторганизации Ив. Латышев».
Слово «освобожденный» особенно нравилось парторгу. А колхозники говорили так: «Пойди к освобожденному». — «Ну чего я к нему пойду, у него своих дел целый массив». — «А от наших дел, ты считаешь, он освобожденный?» Посмеются в гуртке и постучатся к председателю артели.
У Латышева с утра испортилось настроение. На базаре, куда жена понесла индюшек на продажу, появился Кислов — делал самоличный обход: беседовал, интересовался ценами, кто и почему продает.
После завтрака отрыгивалось квашеной капустой и подгоревшим молоком. Латышев потер виски, открыл форточку и, повернувшись, увидел входящую к нему Матрену Кабакову. На лице ее было испуганное выражение.
— Я стучала, вы не ответили…
Латышев пригласил ее присесть, обошелся с ней ласково и привел женщину в умиление.
— Не беспокойся, Матрена Ильинична. Сегодня назначено правление, и все по делу о твоей корове будет завершено.
— Спасибо, Иван Сергеевич. Дети у меня, учить их надо, а корова пропала. Колодезь-то колхозный…
— Ладно… Не волнуйся. Детей учить надо обязательно. Здоровы они?
— Здоровы, Только с обужей плохо. Но я ничего. От мужа сапоги остались, перешью для старшенького… Значит, приходить на правление?
— Приходи, если есть время.
Фигурные диаграммы рассказывали о помощи колхоза фронту. Казак в белой черкеске, похожий на известный конный портрет художника Китайка. Цифра «428» обозначала число воевавших членов артели. Над другими цифрами были нарисованы грузовики, повозки, лошади, мешки с зерном, груды овощей, бидоны с молоком, тюки с шерстью, корзины с яйцами, быки, птица… Колхоз дал фронту свыше семисот тысяч пудов зерна, пятьдесят тысяч пудов овощей, двенадцать автомашин, пятьдесят подвод, двести семьдесят верховых лошадей…