Матросы
Шрифт:
Многие женщины с неудавшейся личной жизнью склонны сравнивать свои судьбы с примерами из литературы. Сколько обманутых женщин — Анны Каренины! Ирина Григорьевна тоже думала об этом, глядя на тяжелые скаты кислотной цистерны. Попасть под них легче всего, а вот жить, несмотря ни на что…
Проводник в цигейковом треухе ежился возле открытой платформы с углем. Охранник с поднятым воротником куцей шинели, сгорбившись, щелкая подсолнухи и оглядывая красивую женщину, перемигивался с проводником.
Старуха с мешком за спиной прицеливалась к углю. Часовой издалека
— Старая ведьма, а проворная как мышь, — равнодушно изрек проводник.
— Привычная. В любую щель уйдет, — согласился охранник. — А где иначе уголек достанет?
— Ясно, негде. Мы и то норовим таким же образом. Ждем Донбасс.
Проводник звякнул ведерками, потом о железо застучали куски антрацита.
— Бери, бери, — лениво разрешил охранник. — Не снабжают, что ли?
— В морозы, ежели злые, разве хватит! А пассажир заплатил за билет — требует…
Охранник потоптался, похлопал рукавицами:
— У меня тоже мамаша есть. Вот так же…
— Шел к старушке с пугалкой, а сам небось думал: не мать ли? Так, что ли? — понимающе подсказал проводник.
— Может, и так.
— Конечно, вот таких гоняем, а кто поядреней — щадим.
— Кого имеешь на примере?
— Кого? Спекулянтов. Вот даже в Москве. За ними ничего не успеешь. Чуть где хороший товар еще только думают выбросить — и можешь быть уверен, набьются под завязку. Вроде у них у каждого локация в кармане. Хочешь купить — только через них. Если что подходящее, к примеру, шерсть, материал хороший или обувь…
— Вон как? Я-то далек от этого. Сам мало покупаю. Шинель — общественное достояние, валенки — тоже.
— Вам-то складно. Ходи, пощелкивай семя, — проводник всмотрелся в даль. — Кажется, открывают путь. — Он быстро набрал еще два ведра, взялся за дужки.
Поезд тронулся. Проводник приветливо качнул фонарем. Собеседник его приложил рукавицу к шапке. Заспанный, всклокоченный мужчина, лет тридцати, в калошах на босу ногу, брезгливо жевал, видимо, только что купленное ржавое яблоко.
— Уголек-то достал, служба? — сказал он. — Вот так, по ведру, все мобзапасы растянете. Проходите, — предложил он Ирине и широко улыбнулся, показывая белые десны. — Ничего не купили?
Ирина молча прошла мимо. Безнадежно серыми кажутся ей все люди и таким же неопределенным ее собственное будущее. Хочется плакать — нельзя.
В купе храпели мертвенно бледные юнцы. Муж, конечно, не спит. Его притворство теперь безразлично. Она снова забралась с ногами на свое место, подложила под локоть подушку. Уставясь ледяными глазами на крючок вешалки, на которой покачивалась черная морская фуражка, Ирина вдруг осознала, как она ненавидит эту фуражку, и притворство мужа, и свои зря пропавшие годы, и этих юнцов, мечтающих о высокой любви, которой якобы горели рыцари прошлых столетий. Все ложь, выдумки.
Снова представились ей косогор, рельсы, говорящая кукла из далекого детства, умирающая в мучениях мать, студеные порывы сырого ветра Крыма в ту ночь, переломившую ее жизнь, как кусок картона. Ирине казалось: она старая и никому не нужная и жила так долго, так до отвращения, до тошноты долго, что и жалеть больше нечего и некого. Даже себя…
III
Ну и головоломку задали Петру Архипенко в райкоме, куда вызвали его с фермы по рации! Пойди теперь вспомни незначительный эпизод из флотской жизни на последнем ее этапе…
Он сидел перед чистым листом бумаги за отдельным столом в комнате с квадратным окошком в двери. Постепенно в памяти полностью восстанавливались события тех дней. Да, ему приказали в дурную погоду везти через Симферополь капитана первого ранга Черкашина и его молодую супругу.
Путевка была подписана, закрыта самим капитаном первого ранга, горючее израсходовано по норме, маршрутный дневник — нововведение дошлого начавтобазы — был передан ему в собственные руки. И тогда неизвестный пассажир, сошедший с поезда, почему-то привлек внимание, под его фамилией сразу же возник жирный карандашный подчерк. Теперь вопросник главным образом напирал на этого старика, матери его сто чертей. А что он о нем знает! Прокряхтел всю дорогу за спиной, здравствуй-прощай не сказал. И нужно же забивать мозг всякой чепуховиной! Сидят где-то писарчуки, скрипят перьями, лепят из мухи слона. Отмахнуться бы от них правильной фразой: «Исполнял приказание», а вот гложет что-то, подсказывает, заставляет вспоминать подробности.
— Когда закончите, товарищ Архипенко, зайдите к первому секретарю, — предупредила его пожилая коммунистка, женщина с бесцветными глазами, ведающая сейфом и печатями.
Через часок, не раньше, промокнув последнюю страничку и облегчив просторным вздохом старшинскую могучую грудь, Петр распрощался со строгой женщиной и незамедлительно, вне всякой очереди был пропущен в кабинет. Там за длинным столом помешивали в стаканах рафинад сам секретарь Кислов, Камышев и чем-то возбужденный Никодим Белявский.
У Петра екнуло сердце: «Неужели по мою душу?»
Поблагодарив за приглашение, присев и отказавшись от чая, Петр решил на разговор не напрашиваться. Заметив его состояние, Кислов рассеял неловкость какими-то незначительными вопросами о надоях и, как водится, о кормах. На такие вопросы Архипенко мог отвечать даже спросонок — толкни его в бок, и речь потечет как на магнитофоне.
На подогреваемом электролампами лимонном деревце, присланном из Адлера каким-то старым другом Кислова, висели два жалких плода. На стене с выпиленной лобзиком подставки пыталась упорхнуть утка, белокрылая, прекрасной весовой кондиции, прямо-таки гусыня — подарок школьников-десятиклассников, основавших в прошлом году утиную ферму на лимане. Чучело, растопырившее крылья на стене кабинета, как бы представляло собой тысячи, а впоследствии и миллионы пернатой живности, планируемой в тоннаже мяса, сдаваемого в фонд семилетки.