Матросы
Шрифт:
— Мне все кажется сном, — шептала Катюша, — и я где-то высоко-высоко. Я хочу танцевать. Помнишь, мы ходили с тобой на площадку?
— Еще бы. Ведь там-то я и влюбился в тебя.
— Ты шутишь, а мне все так понятно.
С каждым часом они становились все ближе друг другу. Постепенно рушились последние преграды: Катюша снова поверила в свои силы. Прежнее еще не было похоронено навечно, слишком мало прошло времени. Но чем дальше, тем глуше воспоминания, тем ярче настоящее.
А настоящее дарило дорогими минутами:
— Катюша, возьми эти деньги. Я очень прошу,
— Вадим, не надо. У Вити все есть. — Она снова и снова упивалась своим счастьем, и не потому, что в руках ее столько денег — пятьсот рублей, а может, и больше. «Вите костюмчик. Тот красненький. Он помнит».
— Не обижай меня, Катя. Я люблю Витю не меньше, чем тебя. И ты не ревнуй. Уверяю тебя, мы с ним станем большими друзьями. Он чудный мужик. Хочешь, пойдем покупать вместе? Я хочу снабдить его гараж новыми машинами, приглянулся мне самосвал и какая-то импортная деревянная машина с желтым кузовом…
— Цена-то ей не меньше пятидесяти? — протестовала Катюша, а лицо сияло, и все, кто видел их, обращали на них внимание, любовались молодой парой. Ведь явно молодожены, которые никого и ничего не видят.
Норд-остовые ветры выдували купальщиков с побережья. Зато осень приносила не только штормы — появились мандарины, хурма, йодистые плоды фейхоа и гранаты, похожие на старинные ядра, какими их рисовали на лубочных батальных картинках.
— Я впервые ем гранаты, — говорила Катюша, — впервые попала в санаторий. Впервые… Мне казалось, я никому не нужна. А когда чувствуешь себя ненужной…
Уже незадолго перед отъездом в рейсовом автобусе с овалами прозрачных стекол Катюша узнала в одном из пассажиров Петра.
Спокойный, возмужавший, уверенный, безусловно уверенный. Новый? В самом деле, какой-то новый. И не потому, что острижен по-иному, не под огрублявший его полубокс. Волосы зачесаны назад, чуть наискось, открыт большой лоб. Но не в этом дело — куда девались его робость, нерешительность. Неужели она, Катюша, не умела раскрыть в нем то, что раскрыла вон та женщина с твердыми смуглыми щеками, яркими смеющимися глазами и вьющимися волосами, небрежно рассыпанными по открытым плечам со следами солнечных ожогов? Конечно, эта женщина — та самая Маруся, ее незнакомая соперница из далекой и чужой станицы. Кулек груш, сочных груш сорта бера, лежит на ее коленях. Она вытирает грушу платочком, угощает Петра, он ест, нагибается и смотрит в открытое окно, чтобы не пропустить остановку, и быстрые тени ветвей бегут по его мужественному лицу.
Ворот рубахи, словно матросский гюйс, выпущен поверх пиджака. Память Катюши воскресила те дни, когда этот влюбленный в нее моряк приходил с букетиками роз, в газете к их маклюре, к дюралевой калитке из гофрированного бока «юнкерса». Как все это было невыносимо далеко! Ломило виски от такой давности. И зачем в ней бродит ее неукротимая память? Ничем не остановить движение жизни, ее неумолимые, заранее никому не ведомые шахматные ходы. Лучше сделать вид, что она не заметила Петра.
Петр и та женщина встают, продвигаются к выходу. Он бережно предохраняет ее от толчков. Вот они приближаются к дверце, откуда после шипения автоматических механизмов сойдут вниз и… навечно канут. Петр оборачивается — не забыл ли чего-нибудь на сиденье, и его глаза встречаются с глазами Катюши. Ее взгляд говорит: «Не смущайся, я ничего не нарушу, ничем тебя не огорчу, все уже далеко-далеко, но мне радостно, что ты оказался здесь».
Петр покраснел и тоже обрадовался:
— Здравствуйте, Катюша! Как вы сюда попали?
— Очевидно, так же, как и вы. — Катюша стояла рядом с ним. — Я рада вас видеть, Петя.
И, не раздумывая, стараясь поскорее загладить возникшую неловкость, протянула руку Марусе:
— Вы Маруся? Здравствуйте! Я рада вас видеть.
— Здравствуйте. Но я вас не знаю…
— Неужели ты не догадалась? Это Катюша.
— Та? — невольно вырвалось у Маруси. — Извините меня…
— Да, та самая, — Катюша полуобняла смутившуюся Марусю.
Они сошли все вместе возле металлических ворот санатория.
— Вы отдыхаете здесь?
— Да, — резко ответила Маруся, взяла мужа под руку и вскинула голову.
— Милая Маруся, я поеду дальше. Я здесь с мужем. Он, наверное, заждался меня… — Ей так хотелось успокоить эту женщину, не омрачать встречи и расстаться без всяких недомолвок.
Маруся смутилась, попыталась смягчить свой тон:
— Мы опаздываем к обеду. В столовой всегда ворчат, если приходишь не вовремя.
Петр пожал протянутую руку Катюши:
— Ваш муж тот курсант?
— Нет. Офицер.
— Я понимаю. Он окончил училище?
— Мой муж Вадим Соколов. Помните его? Блондин. Ну, если вам так хочется — курносый…
— Разве? — Петр приподнял брови. — А Ганецкий? Ведь я помню Ганецкого. Так писал мне и мой кореш Карпухин.
— Был. Теперь нет. — Катюша не стала рассказывать, поймав настороженный взгляд Маруси. — Объяснять долго…
— Хотите, приезжайте к нам. У нас в санатории отдельная комнатка, — предложила Маруся.
— Спасибо. Я скажу Вадиму. Вы знаете, Маруся, я очень, очень счастлива. Петя, вы в колхозе?
— Да. Шишка на ровном месте. Бригадир…
— Неважно где и кем, главное — хорошая семья и счастье. Тогда и беды переносятся легче.
Петр понимающе кивнул головой.
Катюша подала руку на прощание, грустно сказала:
— У меня жизнь вначале сложилась неважно. С Вадимом мы совсем недавно. А Борис причинил мне много горя…
Катюша ушла. Петр вздохнул:
— Видно, крепко ей досталось, бедняге. Никто никому столько вреда не делает, как человек человеку. А если дружно жить — и суховей не страшен, и град, и… даже война.
Больше они не встречались.
Архипенко уехали поездом в свою станицу, к приазовским лиманам, а Катюша с Вадимом — в Севастополь.
На пирсе их встречала большая компания. Резко посвистывал нудный крымчак. Пахло вчерашним снегом.
— Хорошо, что вернулись. — Гаврила Иванович прикоснулся усами к щеке дочери. — Галина уехала в Одессу, поступила-таки в институт. Остались мы с Клавдией как два старых лопуха.