Матросы

Первенцев Аркадий Алексеевич

На бреющем прошел турбовинтовой бомбардировщик, судя по вспышкам, оснащенный специальной аппаратурой. Заработала антенна самого важного радара, провожая «бизона», и, после того как погасли звуки реактивных турбин, самолет скрылся за высокой стеной морского горизонта.

Матросы продолжали топтаться возле Карпухина, ежились. В бушлатах продувало хоть и не до костей, но так называемый цыганский пот прошибал.

«Расчетливый, по-видимому, мужчина, — думал Василий, проверяя свои отношения к Галочке Чумаковой мерами, отпущенными Карпухиным. — Неужели любовь такая точная штука? Ворота открыла, настроение

угадала, появилась вовремя. А если никто не откроет, если все по-другому? Если просто любить, тосковать, жаждать, метаться и, ничего не получая взамен, все же продолжать жить только этим?»

— А как же… любовь? — осмелился спросить Василий. Он ожидал насмешек, но их не последовало. Ждали ответа от Карпухина серьезно, с нахмуренными лбами.

— Любовь? — Карпухин проникся общим настроением. — Не знаю, как это назвать, а я уже там… с нею. Теперь у меня две цели: одна тут, на корабле, вторая там, дома. Думаешь, служить буду хуже? Нет! Лучше буду служить. Теперь меня никакие температуры не испугают. Лезу в котельную, к топкам, также и из-за нее, из-за любви. Драться буду тоже в таком же мудром сочетании. Теперь тот же Севастополь для меня втрое дороже, не подпущу к нему… И не только потому, что нашлась женщина, которая впервые назвала меня не Карпухин, а Колечка. Не только потому, что вот эта щека кочегара — ее и пемзой не отскоблишь — целованная… Да, да, братки, целованная… — Карпухин широко улыбнулся, стал очень красивым. И ушел к своим топкам, провожаемый сочувствием этих простых сердец.

Обедали, как всегда, ровно в двенадцать. После обеда сыграли тревогу, повозились возле стартовых установок, провернули механизмы, а их сотни на корабле, и после отбоя находившиеся на палубах матросы увидели флагман, возникший перед ними во всей громоздкой и ненужной массе металла.

Флагман что-то писал прожекторной морзянкой, ему отвечали. Потом несколько часов шли одним курсом вместе с эскадренными миноносцами под командованием Белебея, которому недавно вручили дивизион. Когда закат сгустился до темно-гранатового цвета, флагман величественно скрылся, последний раз уколов облака копьями мачт.

Василий наблюдал и впитывал в себя все эти картины необычного рейса. Наряду с ожиданием чего-то важного и жуткого в чувствительном молодом сердце продолжали жить штрихи из короткой повести котельного машиниста. До чего же просто и одновременно сложно течение жизни! Никак не угадать всего, что ждет тебя впереди. Отъявленный холостяк Карпухин обрел свое счастье и наполнен им до самых краев. А ему, Василию, уставшему от смутных надежд, приходится, пожалуй, раз и навсегда отказаться от них. Куда ему, обычному комбайнеру и по службе рядовому матросу, дотянуться до тех высот, куда поднялась его желанная, так растревожившая его душу!

Подобно этому посвежевшему ветру, перелопатившему крупную зыбь в крутую волну, налетела любовь на его сердце. Ишь как расправляется ветер с могучей стихией! Будто невидимыми глазу чабанскими бадигами погнал он со свистом и жутким воем густые отары овец. Бортовая качка не действовала на Василия, и к слабости тех, кто поддавался ей, он мог относиться с великодушием ветерана. Туда, туда, возможно, до самой Одессы бегут белорунные волны. Туда, где она, смелая и красивая до спазм в горле, близкая и в то же время далекая, как звезды.

Небо окончательно заволокло. Холодный дождь промыл палубы и трубы, блестевшие даже в темноте. Ракетный крейсер шел с погашенными огнями, со слепыми иллюминаторами. На крыле — отвесе мостика показался командир в накидке, черной и широкой, под стать морю, по которому он, неутомимый Ступнин, фанатично преданно исполняя волю народа, вел доверенный ему корабль, символ нового века.

Корабли, рассредоточенные по противоатомному эллипсоиду походного ордера, связывались по радио. Не только ночью, но и днем сигнальная вахта не открывала ящики с флагами, ограничиваясь обычным наблюдением всех четырех секторов.

Адмирал на флагмане приказал «Истомину» оторваться от цели и, выйдя на заданную для атаки дистанцию, ожидать условного сигнала «зет». Изменив курс и усилив скорость хода, Ступнин не объявил тревоги, чтобы и самому до конца проверить боевую готовность матросов и офицеров.

Локаторы, вцепившись в цель, не отпускали ее. Светлое удлиненное зернышко, похожее на пшеничное, не уходило с экрана. Электромагнитные волны импульсов стремились от центра и, как бы ударяясь в цель и ощупав ее, возвращали контурное ее изображение.

В штурманской рубке стояла поразительная тишина. Флагманский штурман, обычно не весьма спокойный мужчина — взвинтить его не составляло большого труда, — держался изумительно. Конечно, он был начеку, внимательно следил за счислением курса и записями в журнале, и лейтенант Соколов нервами, кожей чувствовал за своей спиной вздохи соглядатая и слышал похрустывание леденцов: флагштурман бросил курить и обратился к заменителю — конфеткам.

Иногда он задавал вопросы, неизменно начиная их с некоего подобия мычания: «Э-эм-м… Молодой человек, м-минуточку, э-эм-м». Он настолько безукоризненно знал свое дело и так верил подчиненным ему людям, что почти не утруждал себя членораздельной речью. Его понимали и по междометиям.

Перечитывая поступающие в рубку расшифрованные депеши, флагштурман передергивал угловатыми плечами, проглатывал леденец и, наклонясь к Вадиму, деликатно просил подтвердить те или иные сведения для ответа.

Корабли не гасили радиосвязи, не таились. Проводился один из серьезных опытов обороны, описание которого потребует потом немало бумаги. Сегодня ракеты полетят над Черным морем, а завтра так же свободно могут проложить точную трассу через континент.

Глухая штормовая ночь. Гудение мачт и такелажа, холодный дождь-секач не влияли ни на аллюр современного нарочного, летящего в ультракоротких волнах эфира, ни на точность приказа.

Теперешний гонец не шпорит коня, не преодолевает преград, не зависит от наличия овса в торбе, от твердости глаза и шпаги или от того, звенят ли дукаты в мешочке из кожи.

Сигнал «зет» поступил, и колокол громкого боя с быстротой урагана раскидал всех по своим местам.

Началось. Цель так и не ускользнула с экранов. Старый крейсер шел полным ходом, не имея уже ни одного человека на борту. Яростно горели форсунки, пар от котлов бросался на лопатки турбин, энергия двигателей вращала стальные валы, огромные и толстые, будто стволы вековых сосен. Командир приказал оставить на гафеле флаг, ибо никогда советский корабль еще не спускал перед врагом флага.