Матросы
Шрифт:
Черкашин после классических арий перешел на «Застольную офицерскую», аккомпанируя себе на хорошо настроенном «дитриховском» пианино.
— Что он, певец или офицер? — буркнул Михайлов, член Военного совета, которого начинал раздражать не только слащавый голос Черкашина, но и вся обстановка, сложившаяся в салоне.
— Певцу и самому, наверное, приятно. Имейте снисхождение к чужим слабостям, Андрей Андреевич, — не меняя позы и приподнимая веки, ответил комфлота.
Михайлов пожал плечами, допил стакан чаю, встал и поднялся на палубу. У башни
— Что же ты, Лаврищев, притащил этого меланхолика, ошвартовал его возле инструмента, а сам теку? — бурчливо пожурил Михайлов.
— Захотелось, товарищ адмирал, покалякать со старым другом.
— Кадры обвораживаешь? Ладно.
Лаврищева недавно перевели с Балтики. Этому молодому и статному адмиралу сопутствовала добрая морская слава, которой он не кичился, держался скромно, предупредительно, постепенно знакомясь с людьми и надежно прибирая к рукам вверенное ему соединение. Совсем недолго служил он на юге, на капризном флоте, как его иногда отрекомендовывали, но уже сумел расположить к себе товарищей по службе.
— О чем же у вас беседа? — пробасил Михайлов.
— О матросе, товарищ адмирал.
Из-под козырька фуражки Михайлову улыбались веселые молодые глаза Лаврищева.
— Чем же он перед вами провинился?
— Совсем наоборот. Ступнин расчувствовался и решил пропеть гимн матросам.
— А вы не подшучивайте над Ступниным, — сказал Михайлов. — Я его понимаю. Разве он вас агитирует? Нам всем нужно помнить и других убеждать, какое сокровище наш матрос. Мы-то знаем эту силу. А на суше мало кому ведом тяжелый матросский труд. Видят ленточки, круглую шапочку, клеш. А возьмите матроса — как он свою личную судьбу решает? Наблюдал не раз. Решает продуманно, без опрометчивости. На корабле характеры вырабатываются стойкие, ножом не уколупнешь… — Повернулся к Ступнину. — Люблю и я, грешник, матросню, Михаил Васильевич. Кстати, зайдите ко мне, когда набеседуетесь, небольшое дельце хочу обсудить.
Ступнин козырнул и проводил глазами члена Военного совета.
— Нельзя безудержно идеализировать морскую братию, — сказал Лаврищев, — матрос тоже человек земной… Я сам был матросом. Шкодил. Зато вспоминаю ребяток в бою. «В огонь! В ледяную воду! Сквозь минное поле!» — «Есть!»
— Скомандовать матросу — еще не самое главное. Подвести его к этой команде — вот основное… — Ступнин проверил крючки на кителе. — Надо идти. Разрешите, товарищ адмирал?
Из полуоткрытых дверей салона доносились звуки пианино, неутомимый Черкашин пел «Сулико».
— Садись-ка, поговорим, — Михайлов усадил Ступнина в обтянутое парусиновым чехлом кресло. — Мы обменялись кое-какими соображениями с командующим, — без обиняков приступил к делу Михайлов. — Могу сообщить: пора тебе переходить на самостоятельность. Корабль надо брать. И не какой-нибудь…
У Ступнина екнуло сердце, но привычка сдерживать свои чувства не изменила ему.
Контр-адмирал хорошо знал характер сидевшего перед ним офицера. Выслуживаться Ступнин не старался, перед начальством не заискивал. Мнения свои выражал в открытую, и посему… вопреки пользе дела отличного офицера держали в черном теле, поощряли Черкашиных, а Ступниных «выявляли» и «выясняли». Когда подбирали командира на «Истомина», опять выплыл почему-то Черкашин. Ждать, пока Ступнин сам, как робкий, но сильный росток пробьет задеревенелую кору, нельзя. Михайлов высказался за Ступнина и потому пригласил его, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.
— На «Истомина»? — переспросил Ступнин.
— Вижу, предложение по сердцу?
— Еще бы, «Истомин»!
— Еще строится.
— Знаю.
— Конечно, знаешь. Не цыплят выводим в инкубаторе. — Михайлов испытующе вгляделся в строгое и открытое лицо Ступнина. — Любой брус вначале надо начерно обработать, Михаил Васильевич, а потом набело доводить. Что, если мы пошлем тебя временно исполняющим обязанности?
— На «Истомин» готов котельным машинистом…
— Теперь-то вас в кочегарку не загонишь.
— Говорят, отличный корабль. Новая техника! Хочется руками пощупать…
— Мало пощупать. Надо оседлать, подчинить новую технику, заставить ее служить флоту верой и правдой…
— Готов, товарищ адмирал!
— Отбывать придется не сегодня и не завтра. Вероятно, в начале года. Поставите крейсер на ремонт, спокойно подберете людей — и на верфи! — Михайлов выпил полстакана боржому, проглотил пилюлю. — Представь себе, у меня что-то с желчью. Так не мудрено дотянуть и до хирургического столика.
— А боржом можно?
— Не советовался еще, не знаю. Пью. Помнишь, в оборону о кружке воды мечтали?
Соратники оживились, притекли воспоминания, смыли нынешние сугубо учебные будни. В осаду было туговато не только с харчами, но и с водой. Как и во времена оны, были отрезаны или выведены из строя источники, насосы, пришлось отыскивать старые планы, вынюхивать колодцы, питавшие грунтовой водой защитников крепости в 1854—1855 годах.
Теперь все реже и реже слушают ветеранов. Молодежь скучает и зевает, ждет популярных лекций о быте, о поведении в обществе, о путешествии к планетам, подтягивая пояса к завершающему этапу любого мероприятия — танцам. Поэтому отрадно ветерану найти собеседников в своей среде, снова идти — в воспоминаниях — под шквалами огня, высаживаться на заминированные берега, атаковать коммуникации, изворачиваться при бомбежке «юнкерсов»…
Смуглые щеки адмирала покрылись темным румянцем, глаза воспламенились, плечи, заплывающие мирным жирком, тоже будто распрямились и приобрели прежние гибкие очертания. Шут подери, да ведь и беседа-то какая поучительная! Бродим в море, свободном от мин и вражеских подлодок, на построенных после войны кораблях, учим команды молодежи, никогда не слышавшей посвист бомбы. А там — вернемся в базу, обагренную кровью, но отбитую у неприятеля, слишком глубоко забравшегося в просторы оскорбленной России.