Матросы
Шрифт:
Ветер высвистывал какие-то арии в плохо закрепленной ставне. Послышался гул проехавшего по улице грузовика. Надоедливо татакал двигатель на лубяном заводе. Стекла в окошках подернулись искусными узорами, хоть переводи их на пяльцы. Настороженность к хозяину (молва причисляла его к разряду себялюбцев, черствых людей) понемногу оставляла Петра. Не всегда молва справедлива. Хотелось откровенно поделиться с ним своими мыслями, посоветоваться в домашней обстановке. Ведь как-никак, а после возвращения в станицу пришлось столкнуться с разными людьми, разбираться во многих нуждах.
— Всего мы с тобой не вырешим, — сказал Латышев, все же что-то записав в книжечку. — А своей теще объясни популярно: как бы там ни было, а камыш является собственностью государства. Распоряжаться им имеет право только станичный Совет. Разъясняю как депутат местного Совета.
— Тем более. Крыша-то не только у моей тещи течет. Прошлись бы вы по дворам, выяснили, помогли. Общеколхозные заботы на виду, а вот нужды людей плохо изучаем. Мне, как свежему человеку, туго приходится. У нас на флоте по-другому…
— Петя, мой совет: флотский аршин спрячь. Что же ты путаешь божий дар с яичницей? Вот я воевал. Разве задумывался я тогда над перловой крупой или свиной тушенкой? Есть по раскладке — давай! Нет — тряси интенданта за грудки. А сейчас мы сами уполномочены… — Латышев солидно подчеркнул последнее слово, — Перловку мы даем. А чтобы ее дать, нужна база. Наш председатель артели, Михаил Тимофеевич Камышев, над такими словами, как «база» и «надстройка», подхихикивает. А зря. Главное для нас — создать производственную базу… — Голос Латышева потерял прежнюю задушевность.
Петр вздохнул, потупился и, достав из кармана мятую пачку папирос, закурил.
— Я не против твоих слов, — Петр остановил дальнейшие разглагольствования Латышева, — в политической грамоте хоть с трудом, но разбираюсь. Но главное-то — человек. База создается для человека. Или человек — привесок базы?
— Человека нельзя забывать, конечно, а идти у него на поводу тоже… — Латышев придвинул к себе тарелку с холодной свининой, предложил гостю, отрезал себе изрядный кусок. — Возьмем хотя бы тот же камыш. Ведь в основном его метят в печку. А это же строительный материал. Варвары! Или опять не согласен?
— Не могу называть варварами наших тружениц-женщин. Всяких у них забот по самое горло, а тут еще топливо режет. Дров-то в степи нет. Приходит зима — хоть караул кричи. Все равно никто не услышит. У тебя вот антрацит, а не у всякого он… Моя мамаша, к примеру, с поля идет, на спине тащит вязанку стеблей и бурьяна. На мамашу поглядишь — обидно становится, стыдно… Где уголь достать?
— Уголь отпускают только учреждениям, школам, и то внатруску. С топливом, конечно, трудновато. А что прикажешь делать? — Латышев недовольно поежился. Закончив еду, отодвинул от себя тарелку, принялся стругать спичку для зубочистки и скучающе посмотрел на часы: — Над всем думаем, старшина. А тещу предупреди. Чтобы на тебя пальцем не тыкали. Пойдем-ка, покажу квартиру.
По-иному раскрывался Латышев, похваляясь своим достатком, прочно налаженным бытом. И глаза у него стали ярче гореть, и слов он находил больше, причем слова были собственные, не официальные — яркие, сочные.
— Если хочешь знать мою точку зрения, Петр, — сказал Латышев в заключение, — надо подтягивать массу примерно до такого вот уровня, как у меня. Дурные мысли выкинь из башки, прислушивайся к старшим. Советовал я тебе пойти на элеватор — не согласился, вернулся в артель. Похвально! Только не поддавайся субъективным настроениям, Петр. В бутылке горлышко узкое. И лишь глупцы пытаются в бутылку влезть. А ты ведь умница…
VI
У Маруси тугие щеки, хотелось их мять, целовать. И казалось Петру, пахли эти упругие щеки яблоками. Глаза у Маруси искрились счастьем, которое так красит каждого человека, — счастьем взаимной любви.
За столом ждал ужин и бутылка светлого вина со странным названием «Хасил-лот».
— Выпьем под кабачки, Маруся. — Петр чокнулся и потянулся губами к ее щекам. — За твое здоровье.
— Спасибо, Петя.
В доме постепенно установилась тишина. Затихли бубнящие голоса школьников, занимавших комнатенку ушедшего на флот Василия. Мать тоже спала. Только сверчок никак не мог угомониться, ну и характер, будет свиристеть, конечно, и при мировом коммунизме.
— Ты меня никогда не ругала, Маруся, а следовало бы. Я у тебя недогадливый. Будто кнехт на пирсе. Покуда швартовы не заведешь, пользы не принесу. Мамашу-то мы твою совсем забыли. Заикнулась она осенью о худой крыше, пропустил мимо ушей. Васька уходил — напоминал.
Рассказал Петр о сегодняшнем случае в степи, о разговоре в хате Латышева и без утайки поделился с женой своими сомнениями.
— Мы вовремя не помогли и заставили мамашу впрягаться в тележку, — закончил он с досадой на самого себя.
— У тебя и так много забот, Петя, — благодарно сказала Маруся, — неудобно тебя моими родными обременять.
— Э, нет, Мария, ты не права. Твои родные — мои родные. Латышев, по моему тайному убеждению, не очень светлая личность, а сегодня правильно меня носом ткнул. Для тебя, говорит, она мать твоей Маруси, а не какая-нибудь теща из клубного водевиля…
— Так и сказал?
— Да.
— Так почему же ты его ругаешь?
— За другое. Объяснил же… Когда я на тебе не был женат, твоей матери помогали. А потом ее мне передоверили. Сам Камышев так и определил. Теперь, мол, ты, Петр, над ней крыша, а не колхоз. А я, как дикий камень у водоплеска, жду, пока меня днищем царапнут.
— Помогаем же ей понемногу. Мешок муки, помнишь, послали, деньгами двести.
— Вот именно: понемногу. Дело-то не только в деньгах или мешке размола, дело в личном участии. Можно не дать, а человеку радость сделать, можно дать — и смертно обидеть.
— Корова у матери погибла…
Дело было так: пастух гнал в бурьянах стадо, и корова свалилась в заброшенный, без сруба колхозный колодец.
— Камышев же обещал оплатить корову. Получила мать деньги?
— Нет.