Маяк в Борсхане
Шрифт:
— Я слушаю вас, товарищ контр-адмирал, — глухо ответил капитан второго ранга.
— Как меня понял?
Наступила неприятная пауза.
— Есть подписать акт, — наконец сказал Сергеев.
В 15–00 тяжелый подводный крейсер «Россия» отдал швартовы и вышел в открытое море. В 16–40 он нырнул на глубину пятьдесят метров, лег на курс и набрал скорость двадцать узлов. Начался дальний поход. Торпедист Терехин был этому несказанно рад.
За 15 дней до дня «Ч».
Джунгли Борсханы. Поселок нгвама
Прошло
Ужин тоже не отличался сытностью, особенно с учетом того, что я не ел гусениц, червей и пауков. Запеченные в золе бататы и неизвестные корнеплоды, которые приходилось запивать обязательной порцией орахны — местного пива, потом наступало странное забытье, и пробуждение в компании семи-девяти молодых девушек, каждый раз разных, правда, отвечающих стандартам, установленным строгим Дмитрием Полянским.
Что именно я с ними делал, в памяти не оставалось, хотя можно было выдвигать разные предположения. Но некоторые приходилось тут же отбрасывать: например, сражаться в шахматы или в шашки мы не могли по причине отсутствия досок и фигур, чтение вслух тоже было маловероятно, ибо в миссионерской лампе давно закончился керосин, к тому же я не захватил с собой образцов возвышенной классической литературы… Поочередное рассказывание русских и африканских сказок не исключалось, так же как игра в «бутылочку», хоровое пение и еще несколько вариантов необременительного времяпрепровождения…
Надо сказать, что я существенно продвинулся в изучении языка нгвама. В нем было всего пятьдесят самых простых слов. «Вождь», «жрец», «порядок», «тот, чье имя нельзя произносить», «смерть», «жизнь», «еда». Таких слов, как «власть» и «демократия», у аборигенов не было. Так же как, впрочем, слова «любовь». Техническая сторона занятия, которое европейцы возвышенно именуют любовью, тут называлась «чики-чики, фоки-фоки». И сопровождалась определенными движениями рук, которые обычно совершают жокеи, желающие притормозить рвущуюся вперед лошадь. А вот поэтическое название пальцев — «дети руки», мне особенно понравилось.
Во время изучения окрестностей меня иногда сопровождал любознательный мальчонка Мутееса. Однажды, когда мы зашли в лес и двинулись по узкой, но достаточно протоптанной тропинке, он стал беспокоиться, заступать дорогу и просить вернуться назад. Но я не послушал, и вскоре мы увидели странный дом, стоящий на отшибе, в густой чаще.
— Туда нельзя! — крикнул мальчик. — Там живет жрец Анан!
Дом резко отличался от всех других жилищ поселка: вытянутый вверх, узкий, черный — то ли шалаш, то ли чум, окруженный высокими шестами. На шестах были надеты какие-то кувшины или выдолбленные тыквы, а между ними, на натянутых веревках, висели, раскачиваясь, какие-то предметы, напоминающие отрезки водопроводных шлангов — разной толщины и длины. Я хотел подойти поближе, но Мутееса отчаянно воспротивился и всем телом потянул меня за руку.
— Там Макумба! Смерть! — испуганно повторял он, дрожа всем телом. Зубы его стучали.
Но я уже и сам рассмотрел, что на шестах надеты вовсе не кувшины и не тыквы, а выкрашенные в разные цвета
Я повернул обратно.
— Зачем Анан убил столько змей? — спросил я.
— Не убил! Они все живые! И охраняют его дом! А могут выполнять его приказы! — возбужденно говорил Мутееса, округлив глазенки, в которых метался животный страх.
— А кто такой Макумба? — спросил я.
Смуглая кожа Мутеесы побледнела, он упал на колени и забился в истерике.
— Я нарушил табу! Меня убьют!
— Не бойся, я никому не скажу. Так кто это такой?
— Это тот, чье имя нельзя произносить!
Ребенок горько рыдал. Мне с трудом удалось его успокоить, и он убежал домой. Прогулка оставила самое тягостное впечатление. А когда вернулся в свое жилище, это впечатление усугубилось.
Я лежал на жесткой кровати, когда резкий зуммер вызова бросил меня к «Кодану».
— Виталик, ты? — Обычно оптимистично-грубый голос Колоскова сейчас удивил меня сочувственно-интеллигентными нотками. Я понял, что дело плохо.
— Нет, жрец Анан.
— Ты чё?
— Давай короче!
— Тут, братан, понимаешь, такая херня… В общем, давай, записывай…
— Говори, я так запомню.
Чуткая аппаратура донесла шелест разворачиваемой бумаги.
— «Зевсу. Вследствие особой государственной важности порученной вам операции ее надлежит выполнить любой ценой. С учетом ограниченности во времени примите все меры к завершению операции в течение оставшихся семи дней. Олимп».
Колосков сочувственно помолчал.
— Я бы тебя вытащил, только как? Я призрак, и все мы призраки. К тому же, тут нужны десантники-диверсанты, а у меня таких кадров нет. Советники да ангольская пехота. Так что, держись. А как выберешься — мы тебя сразу подберём.
— Ну-ну…
— Чего?
— Спасибо за помощь.
Я выключил рацию и вместе с ней все свои чувства. Но рация выключилась, а чувства — нет. Поразительно! Сообщаю, что через несколько дней меня сожрут, а родные руководители приказывают поторопиться и успеть! Что это, как не крайний цинизм? А впрочем, чему удивляться? Вот если бы помощь пришла незамедлительно, меня бы это здорово удивило!
Ладно. Как всегда, надо рассчитывать на себя. Надо установить маяк и выжить. Врожденная глупость, иногда именуемая чувством долга, никогда не позволит мне поменять местами первую и вторую задачи.
Вскочив, я перевернул табурет и со всего размаху ударил кулаком в гулкую глинобитную стену. Она хрустко вдавилась и пустила радиальные трещины, как крашеное пасхальное яйцо.
Суки!.. Ну, ладно! Я доберусь до вас, козлы! Я поставлю этот грёбаный маяк и вернусь. Я офицер, а не кусок дерьма. Ни вам, ни мелкочленным каннибалишкам я не по зубам. Я разбросаю семя своё по этому вырождающемуся племени, я перетрахаю всё движущееся в этих джунглях, но я вырвусь отсюда. Я до блеска начищу сковородообразную физиономию бросившего меня пилота. И вернусь в Москву. Хотя бы для того, чтобы посмотреть в глаза Ивану. Очень выразительно посмотреть. Пусть прикроет морду рукой, как воспитанники Колоскова защищают свои мошонки. Для меня это будет вполне достаточно…