Шрифт:
Глава 1. Дэн. Старший брат
Семья превыше всего. Гена – мой младший брат, а значит, нельзя его убивать. Калечить тоже нельзя, даже если очень хочется взять за ноги, головой вниз перевернуть и потрясти хорошенько, потом всё обратно вернуть и проверить: он всё ещё хочет быть геем?
Да уж. Ну и денёк. Дембельнуться, вернуться домой и услышать от Крокодильчика, которому сопельки в детстве не раз подтирал:
– Дэн, Даня, тут это… Я это… Ну это… Квартира теперь только твоя. Я переехал. Я теперь с Костей
Поначалу я думал, что мне послышалось. Переспросил. Потом хорошенько подумал и спросил ещё раз:
– Костя – это твоя девушка?
– Это мужское имя, – сказал мой брат-идиот, будто до этого я мог такого имени ни разу не слышать. А ведь мы с ним Константиновичи, он Геннадий, а я Даниил. Константиновичи мы с ним, Орловы.
– Костя – мой парень, – вновь повторил Гена, хотя я его и в первый раз отлично расслышал.
– И сколько ему?
– Двадцать восемь, – пунцово краснея, сказал Геннадий. – Ты не думай, он хороший, очень хороший. Мой препод по нейропсихологии.
К такому меня жизнь не готовила. Ко многому готовила, а вот к этому – нет.
«Семья превыше всего», – часто повторяла наша мама. Когда ей, сорокапятилетней, представился случай устроить судьбу, удачно выскочив замуж и свалив из страны в капиталистически-социалистический рай, – сделала это, почти не задумываясь. «Такие Хенрики Свенсоны на дороге, знаешь ли, не валяются. Или я еду к нему, или…» – твёрдо сказала она, и я с ней согласился. Пожелал ей от нас с Иркой и Крокодильчиком счастья.
Счастье она заслужила, горбом отработала, отпахала от зари до зари, подняв нас троих, после того как отец, благоухающий бухлом и приторно-сладкими духами, свалил в дальние дали. Второго варианта «или» – пусть и кто-то звиздел, что она троих детей одних бросила – я ей не желал. Не маленькие уже. Я тогда в институте на предпоследнем курсе учился и подрабатывал, Ирка уже отучилась, работала и по репетиторствам бегала, только наш Крокодильчик в школу ходил – в выпускной класс. Вымахал чуть ли не выше меня ростом, раздался в плечах – здоровый лбище. Может, именно потому из-за отъезда мамы у нас с ним проблем не возникло.
Уехав в Швецию, мама строила новую семью и помогала нашей, не забывала. Так что всё у нас складывалось зашибись. Вот до этой – проклятущей – минуты.
«Что бы ни произошло, нужно держаться друг друга, прощать друг друга, помогать друг другу, и благодарности за это не ждать», – сотни раз говорила она. Никто не спорил – мы так и старались жить. Отец свалил, мама уехала, и мы, оставшиеся, крепко держались друг друга. Но потом Ирка встретили Пингвина… Жору Пенгина. Выскочила за него замуж, и в родительской квартире мы остались жить вместе с Генкой. Затем, после получения диплома, меня в армию загребли. Вроде бы ненадолго. Вроде бы Генка – нормальный парень, студент, отличник, хотя по нему не скажешь, что такой уж ботан. Да и сколько времени-то прошло – всего ничего! И тут такие – мать твою – перемены!
Приезжаю, а
Ага, замуж за мужика. За преподавателя своего. Двадцативосьмилетнего мудака, сломавшего Генин мозг настолько, чтобы он вот сейчас тут стоял, краснел, бледнел, бэкал да мэкал, но всерьёз утверждал, что открыл в себе гея, что жить не может без своего папика, и что гейский секс – это в миллион раз лучше того, что у него было с Ленкой. И что жопу он своему уже подставлял.
Я как услышал, думал, на месте умру – или убью. Пока я воздух хватал, Гена решил меня успокоить: сообщил, что в постели они меняются, что всё у них зашибись. И что он этого Костю по-настоящему любит. Что жизни без него не видит. Что у них такая любовь-морковь, что Ромео с Джульеттой бы обзавидовались.
Я смотрел, слушал его излияния, ел приготовленный им собственноручно борщ – далеко всё зашло, ой, далеко – и думал, а чего инфаркт-то задерживается? Сердце бухало в горле, желудок сжимался, а борщ всё равно шёл хорошо. Вкусный, я в жизни такого не ел, даже мама хуже готовила.
– Ты и правда его сам сварил, или тебе кто помог? – спросил я, когда Генка совсем нос повесил.
Он повеселел слегонца, потом улыбнулся солнечно, как только один он умеет.
– Я сам! Меня Ирка ещё зимой научила.
– И она знает? – спросил я.
Генка насупился.
– Ну а что? Знает, да. Она знает и не смотрит на меня так, как ты.
Я отложил ложку, чтобы случайно не запустить её ему прямо в лобешник.
– А как я смотрю?
– Словно я больной. Словно рак у меня или ещё что похуже.
Младший брат у меня только один. И сестра только одна. И мама – но она далеко.
Я вдохнул-выдохнул, подошёл к окну. На подоконнике лежала пачка сигарет – моя марка. Генка сто процентов купил, не знал, что я бросил. Хотел задобрить хоть как-то, борщ приготовил, про любовь-морковь уши прожужжал. И сидел сейчас несчастным нахохлившимся сычом.
Дико хотелось курить. Но я сдержался.
– Для меня этот твой Костя – как снег на голову, а сейчас уже почти лето. Ты прости, что насчёт него я не разделяю твоих восторгов. Мне с мыслью о том, что ты… – Я закусил губу. Нельзя малому этого говорить, нельзя оскорблять, иначе я его потеряю. – В общем, ты стал совсем взрослым, а я этот момент как-то упустил. Мне переварить его надо.
Генка долго молчал, а я смотрел на черемуху под окном, как цветёт и пахнет.
– Так ты меня не убьёшь?
Я сжал и разжал кулаки пару раз, растянул негнущиеся губы в оскале, повернулся к нему и раскрыл руки.
– Иди-ка сюда.
Он послушался, и мы обнялись. Ну он и вымахал, меня почти что догнал. Худой только, плечи уже.
– Так ты… – начал брат, а я ему сказал:
– Мы семья. Я от тебя никогда не откажусь.
Если кого и следовало прибить с особой жестокостью, так это этого Костю.