Mea culpa
Шрифт:
Она вдруг слегка покраснела – как будто закатный луч погладил ее по лицу.
– Да нет, мне неудобно… Что вам трудиться…
– Пустяки, – решительно сказал он и в приливе сил так встряхнул пылесос, как будто это была Сережкина трехкилограммовая гантелька. – Какая у вас квартира?
– Нет-нет, спасибо…
– Ну чего вы?! Она вздохнула.
– Четырнадцатая.
– Ну вот. Вы когда дома будете?
– Я сегодня весь вечер дома. – Он видел, что она растерялась. И чего?! И в то же время он просто млел от этой ее растерянности. Он все сделает, он перетряхнет у этого прадедушки пылесосов все его старые кости, он не бросит ее, не оставит одну… он спасет ее… тьфу ты, чушь какая!!
– Ну все, я пошел, – сказал он. – Если там что-то серьезное – ну, обмотка сгорела… – он подумал: если полетела
– Большое вам спасибо, – неожиданно горячо сказала она. – Я уже второй раз хожу в эту мастерскую. По телефону не дозвонишься, трубку не берут, второй раз прихожу – и закрыто…
– Все будет в лучшем виде, – заверил он и – глубоко закогтив взглядом старух – полетел домой…
III
Света в недоумении уставилась (это он непроизвольно подумал – уставилась) на пылесос.
– Господи… что это?
– Пылесос, – сказал он и поставил пылесос у стены: звук получился такой, как будто, раздавливая паркет, упало пушечное ядро. Как она его дотащила – в такую даль?! Увидел над отполированной дужкой ее тонкое, заплетенное сеточкой жилок запястье… – Встретил сейчас жену Бирюкова – идет с пылесосом. Ходила в мастерскую, на Коптевской, а там никого. Работнички, блин… Ну, я и предложил посмотреть.
Жена чуть наклонила голову и взглянула на него исподлобья – и поджала бесцветные – с остатками яркой помады – губы.
– Да?
– Ну да, – сказал он, сбрасывая сандалии и надевая необъятные шлепанцы.
– Понятно, – сказал она и пошла на кухню.
Он поспешил в уборную, к шкафу с инструментом – вытащил тестер, отвертку, нож, моток изоляции… он любил, чтобы во время работы у него было все под рукой. Он немного тревожился: чего там в пылесосе может сломаться? Движок в ведре… Правда, если бы сгорела обмотка, она бы сказала – что была вонь, дым… Ладно. Умру – но этот пылесос починю. Обмотка так обмотка. На заводе, правда, может и не оказаться подходящих движков – чтобы вмонтировать в старый корпус. Ничего, перемотают… А то пойду – и новый куплю! Во придумал?! Пылесос стоит сороковник, а у меня на мотоцикл отложено пятьсот. Да и на кой он… что он, мальчишка – на четвертом десятке на мотоцикл? Нет, мотоцикл – это, конечно, здорово… только куда на нем ездить? До первого гаишника, мать их ети? Ах да, на участок… При воспоминании об участке сердце его вдруг потянуло тоской. В августе тесть обещал кирпич и бетон, придется строить эту проклятую дачу. Он поразился – весь этот год, когда он думал о предстоящем строительстве, руки его прямо вздрагивали от нетерпения: работать он умел и любил, неторопливое дежурство даже его тяготило – он наверстывал дома: встроенные шкафы, паркет вместо холодного как лягушка линолеума, год назад жена захотела карнизы и лепные розетки под люстры на потолке… во, дурь-то! Два пятьдесят потолок – и розетки с карнизами, как в старых домах, – но потом сам увлекся… Строительство дома – своего дома! – еще не начавшись, захватило его. И вдруг сейчас – проклятая дача… Интересно, а у Нади есть дача? Нет, наверное, – дочка все лето в Москве… Он опять увидел ее растерявшееся, залитое тонким румянцем лицо. Сейчас сидит дома, ждет… ждет, когда он придет и принесет пылесос. Когда он придет… На кухне вдруг что-то грохнуло – злым, тонкостенным металлическим зыком, как будто ударили молотком в пустое ведро, – он очнулся. «Что за черт, – медленно подумал он – и то, что он про себя выговорил потом, совершенно ошеломило его. – Может быть, я того… влюбился?» Уже много лет он не произносил даже мысленно в сочетании с местоимением я этих слов – «влюбился», «люблю»… то есть Светка, конечно, хорошая, и он ее любит – но чтобы он сказал именно так… И сейчас он – даже со злостью – посмотрел изнутри на себя: «Ты чего – дурак?!!» За спиной что-то стукнуло. Сидя над пылесосом на корточках, он оглянулся. На пороге кухни стояла жена. Губы ее были сжаты в прямую бесцветную линию.
– Обедать ты, конечно, не будешь?
Он – неизвестно почему – смутился. Он забыл об обеде, хотя по дороге домой был голоден, как собака.
– Почему,
– А я думала, что тебе назначили срок. Аврал, конец года.
Он пообедал – не спеша, разумом заставляя себя не спешить. Жена молчала, и он молчал. Сережка пришел из школы – вторая смена.
– А что это? Пылесос! У-у, старый какой… Его до революции сделали, пап?
– Нет, – сказал Николай. Почему-то (все мотивы его поступков за последние полчаса были одним почему-то – не понимал он себя) ему не хотелось рассказывать сыну о пылесосе. Объяснила жена.
– Папа открыл частную лавочку, – язвительно сказала она.
– А как это?
– Ну что ты городишь? – вдруг озверел он – и – опять с непонятным! – чувством вины сломал себя. – Одна тетя во дворе попросила починить пылесос. – Жене: – Я же паял кофемолку твоим Васюковым!
– Паял, паял, – сказала жена и включила воду.
Он выпил залпом компот, сказал «спасибо» и вышел из кухни. Сережка сидел у пылесоса на корточках – острые коленки торчали выше ушей – и увидев его подскочил, как выпрыгнувший из травы зеленый кузнечик.
– Ты будешь его разбирать?
– Не знаю еще… Как там эти – молли… енозии?
– Моль-ли-е-ни-зии, – сказал Сережка. – Те, что остались, живут. Наверное, им кислорода не хватало… А у гуппи родились мальки! Видел?
– Видел, – солгал Николай.
– Только их меченосцы сжирают…
– Ну, вылови и отсади в банку. – Ч-черт, какая-то тяжесть была на душе. Он, конечно, лишь одним глазом смотрел на аквариум, но еще неделю назад – да что там неделю, вчера – мальки и его бы заинтересовали. Сейчас он даже говорил о них через силу. – Кормить-то их… чем будешь? Они сухой корм едят?
– Едят. Только мелкий-мелкий.
Николай, сидя на корточках, посмотрел на сына. Сын был в очках – в начале весны на диспансеризации определили ухудшение зрения, – отчего вид у него был очень умный, серьезный и – беззащитный. Николай поднял руку и осторожно погладил сына по теплой, маленькой – коснулся одновременно обоих мягких ушей – стриженной шелковисто-колючим ежиком голове. Сережка опустил голову и исподлобья – смущаясь – посмотрел на него. Отец его редко гладил и обнимал – если хотелось, сдерживался: нечего парня баловать… Он опустил руку и тяжело вздохнул.
– Ну, иди… вылавливай мальков.
В пылесосе починять оказалось нечего – провод переломился у самого входа в корпус. За полчаса он его отрезал, очистил, сплел, запаял, обмотал изоляцией и сверху, чтобы больше не переламывался, надел длинный и жесткий кембрик. Ему очень хотелось разобрать пылесос: посмотреть щетки, подтянуть винты крепления – за четверть века могли разболтаться, – даже выбить как следует фильтр… – но все время непонятно зачем ходившая взад и вперед жена глазами как будто жгла ему спину – ему так казалось, он не знал, смотрит ли она на него… Поэтому больше он ничего делать не стал, пошел в комнату – включить пылесос, проверить… тут же подумал: двадцать пять лет назад – двести двадцать вольт? Посмотрел на мерцающую малиновым облезающим лаком табличку – конечно же, сто двадцать семь, она еще мучается с трансформатором. Как-нибудь потом зайти к Михаилу, подобрать движок – конечно, с бутылкой… Он вытащил трансформатор, включил пылесос, притопил разболтанную педаль – пылесос завыл тепловозной сиреной… жена выскочила из кухни, посмотрела страдающим, злым лицом – но ничего не сказала, ушла… Он выдернул вилку – почувствовал раздражение: вот д-дура-то! стоит над душой, а винты не мешало бы подкрутить – во внутренностях старого пылесоса что-то отчетливо дребезжало… Ладно. Он надел сандалии и заглянул на кухню.
– Пойду отнесу.
– С доставкой на дом, – не отворачиваясь от плиты, сказала жена.
Он несколько секунд смотрел на ее круглую, показавшуюся ему не по-женски широкую спину – ничего не сказал, поднял пылесос и вышел из квартиры.
IV
Бирюковы жили на четвертом этаже. Дверь была не обита. Он позвонил… волнуясь. Звонок был приятный – простой, – без набивших оскомину тягучих колокольчатых переливов… Жена Бирюкова открыла дверь. Она была в очень чистом (бросилось сразу в глаза), как будто впервые надетом, голубом в крупный белый горох халате. Он увидел ее лицо… и у него улыбнулось сердце.