Меч и корона
Шрифт:
Он махнул рукой слуге, и тот подал Людовику кубок вина.
— Вы для меня столь же желанный гость, как и моя дорогая племянница. Вашим рыцарям будет предоставлен кров на виллах и во дворцах, сообразно их знатности. Вы же вольны остаться здесь и пользоваться всем, что мы можем предложить — столь долго, сколь это вам необходимо. Во всяком случае, до тех пор, пока вы не придете в себя от выпавших на вашу долю испытаний.
Людовик, нахмурившись, отказался от вина.
— Мы не вправе долго злоупотреблять вашим гостеприимством.
— Мы можем задержаться немного, — вмешалась я, пытаясь загладить неучтивость
— Нам необходимо спешить к Иерусалиму, — резко ответил на это Людовик.
— Несомненно, это необходимо. Это мы обязательно обсудим. — Раймунд, превосходный хозяин, совершенно невозмутимый, щелкнул пальцами, подзывая своего дворецкого. — Проводите Его величество в его покои. — Затем он снова повернулся ко мне. — А теперь, Элеонора, позволь мне проводить тебя в твои покои. Из их окон открывается великолепнейший вид на север, в сторону Трапезунда…
Я, впрочем, размышляла не о видах, открывающихся из окон дворца, а о самом Раймунде.
Он заметно возмужал с тех пор, как мы виделись, но остался таким же красивым, и царственного величия в нем даже прибавилось. В лице и волосах, обласканных солнцем, в каждой черточке благородного лица, в пронзительно-голубых глазах я замечала голубую кровь властителей Аквитании, видела трубадура, хитроумного политика, неотразимо привлекательного полководца. Тепло волнами разлилось по мне от макушки до самых пят.
Я пошла с ним в свои покои, испытывая невероятное смятение чувств.
Это было похоже на сон. Осязаемый и наполненный тонкими ароматами сон. Распахнув теплому ветру окна (великолепно застекленные в эту пору года), я вымылась в благовонной воде, а зажженные ароматические свечи понемногу убаюкивали меня. Слуги входили и выходили неслышно, доставив мне фрукты и сласти на блюде из хрупкого фарфора и чашу вина, охлажденного снегом с гор. Принесли целебные мази и бальзамы, благоухающие травами, дабы умастить мою кожу, огрубевшую и растрескавшуюся под дождями и сильными ветрами. После всего, что последовало за горой Кадм, блеск двора Раймунда ошеломил меня. Я с головой окунулась в это блаженство, купалась в нем, впитывала его. Некоторые из ранок на коже затянулись благодаря ароматной воде, струившейся в большие чаши. Не переставая восхищаться предоставленными мне покоями, я по самый нос погрузилась в воду, которой была наполнена выложенная мозаичными узорами ванна. Стены комнаты сплошь были покрыты фресками, изображавшими музыкантов и танцоров, высоко подпрыгивавших, весело скакавших. Одна из служанок тихо наигрывала на лютне, услаждая мой слух. Когда же я вышла из ванны и другая служанка обернула меня тончайшим полотном, принесли шелковый халат, мягкие туфли и украшенный самоцветами обруч, который поддерживал прозрачную вуаль из такого невесомого материала, что он проскальзывал меж моих пальцев.
Такой откровенной роскоши я еще не встречала.
Я выглянула из окна спальни, упершись локтями в теплый каменный подоконник, и насладилась тем видом, который так расхваливал Раймунд; над всем пейзажем царила гора Ливан. По долине двигались казавшиеся отсюда игрушечными караваны верблюдов. По древним караванным путям они привозили в Антиохию огромные богатства. Несметные богатства: пряности и красители, шелка, благовония и фарфор.
Меня привлек вид прохладной зелени, и
— Так-то лучше.
Он сел рядом со мной на покрытую подушками скамью, непринужденно вытянул свои длинные ноги и осторожно погладил пальцами мою щеку, поправил выбившийся из-под вуали локон — на солнышке волосы мои быстро высыхали.
— Я уж и позабыл, какая ты красивая. И как ярко блестят у тебя волосы, когда лучи солнца пронизывают их насквозь. — Он накрутил один локон на палец, а глаза улыбались от нахлынувших воспоминаний. — Помню, я звал тебя рыжей лисичкой — ты была тогда совсем еще ребенком.
— Я тоже помню. Меня это приводило в бешенство.
— А теперь ты выросла и стала красавицей. Сколько это мы не видались?
Я поджала губы.
— Лет двенадцать, а может, и больше. — Хотела засмеяться, но смех застрял у меня в горле. — Да, тогда я была ребенком, ничего не знала, ни о чем не тревожилась, ни за кем не была замужем.
Я сама слышала, какой горечью пронизаны мои слова.
— Да, так и было.
Он положил мою руку на свой согнутый локоть, встал и подвел меня к огороженному балюстрадой краю, откуда можно было видеть весь дворец с его садами: позолоченный солнцем камень стен, нежную зелень и буйство не виданных мною раньше цветов. Мы оба молчали: Раймунд как бы предоставлял мне право заговорить, когда я сама того захочу. Если захочу. И я заговорила, привлеченная тем, что рядом человек, которому я не безразлична.
— Я давно уже не беззаботна и не простодушна. — Раймунд смотрел на меня спокойно, с интересом, и это подбодрило меня. — А последние месяцы… последние годы… это просто невозможно! Они заставили меня осознать, что…
Мне не хватало слов, чтобы высказаться до конца.
— Ты не чувствуешь себя довольной.
— Не чувствую.
— Даже при том, что ты королева Франции и у тебя растет дочь?
— Даже.
— Ты поделишься со мной?
— Как же я могу быть довольна, когда…
Я сжала губы и покачала головой.
— Я охотно выслушаю все, что ты захочешь мне сказать.
В его улыбке и глазах светилось глубокое сочувствие. Трудно было не поддаться искушению. Но я не хотела поддаваться. Рассказывать будет нелегко, да и слишком много было такого, о чем я все равно не осмелюсь поведать.
— Простите, Раймунд, у меня просто дурное настроение. Не стоит обращать на это внимание.
Я спрятала подальше свою печаль и обратилась мыслями к будущему. Это ведь огромное удовольствие, когда рядом умный мужчина, который готов слушать меня, беседовать со мной.
— Такой восхитительный город… Вы действительно опасаетесь, что его могут захватить?
— Да, опасаюсь. — Между бровей Раймунда залегла глубокая складка, когда я перешла от дел сугубо личных к политическим, но ответил он без возражений и каких-либо замечаний. — Турки стали нападать слишком часто и рьяно.
— А разве их предводитель не погиб?
— Зенги? Совершенно верно. Но передышки это нам не даст. Сын его, Нур-эд-Дин, достойный преемник отца. И теперь в их руках Эдесса. — Он махнул рукой в даль, в сторону не видимого отсюда города. — Для нас это была невосполнимая потеря, теперь мы открыты для нападения. А что потом? Что удержит их от победного продвижения до самого Иерусалима?