Меч и корона

О’Брайен Анна

— И вы надеетесь, что Людовик поведет против них наступление, отобьет Эдессу?

— В этом вся моя надежда. Если цель его состоит в том, чтобы защитить священный город, то единственно разумный путь — отвоевать Эдессу. Это ключ к Иерусалиму. Возьмите Эдессу — и снова смогут вздохнуть спокойно Иерусалим и Антиохия.

Раймунд подвел меня к другой скамье из покрытого искусной резьбой камня (ах, как отлично устроен у него сад!) и усадил.

— Но сможем ли мы убедить в этом твоего супруга? Как ты сама думаешь, Элеонора? Ты же знаешь

его лучше всех. — Он смотрел на меня с высоты своего роста, и мне пришлось поднять голову, сощурившись от солнца. — Можно ли убедить его употребить свои силы во имя Христово против нечестивых и отразить их от моего порога?

Я подняла руку, закрываясь от солнца, и в этот миг решила говорить начистоту. Что пользы возбуждать у Раймунда надежды, если Людовик непостоянен и на удивление непредсказуем?

— Он может поступить и так. Если вы убедите его не останавливаться у каждой часовни, какая только встретится на пути. Людовик помешан на спасении своей души, а оно отнимает невероятно много времени. — Я решила быть откровенной до конца. — Но отклониться от пути в Иерусалим? Людовик может просто не понять, что это к его же собственной выгоде. — Я нахмурилась. — Все будет зависеть еще и оттого, что скажет Галеран.

— А разве Людовик не прислушивается к твоему мнению?

— Нет. Он запрещает мне участвовать в советах, дабы не соблазниться послушать, что я скажу! Галеран охраняет от посторонних и вход в шатер своего хозяина, и сами его мысли.

Я ужаснулась тому, с какой горячностью произнесла все это, но здесь, в этом раю, рядом с человеком, который не станет меня ни судить, ни осуждать, я не боялась говорить правду.

— Значит, нам придется позаботиться о том, чтобы разъединить Людовика и его сторожевого пса, так? Несомненно, вдвоем мы сумеем соблазнить его грядущей славой великих завоеваний.

Будто услышав, что мы говорим о нем, Людовик вынырнул из здания неподалеку и зашагал через сады, не замечая их великолепия, потом скрылся в дверях другого здания. Раймунд, печально улыбаясь, опустился на каменную скамью подле меня.

— Вижу, Его величество не последовал моему предложению облачиться в более приличествующий его положению наряд.

Я засмеялась. Меня не могло удивить, что Людовик отверг одеяния из расшитых шелков и тонкого камчатного полотна, так роскошно сидевшие на Раймунде. Король так и остался в рубище паломника, в каком прибыл сюда.

— Это рубище дал ему Бернар Клервоский, — объяснила я Раймунду. — Следовательно, для него оно священно.

— Да ведь оно не слишком чистое! За короткое время после вашего прибытия мои слуги могли только слегка очистить одежду от грязи, накопившейся за долгое ваше странствие. Неужто грязь и вши служат знаком святости?

— Что значат вши для человека, который постоянно носит власяницу?

И я снова рассмеялась без усилия, повеселев от поднятых в недоумении бровей Раймунда. Пока не почувствовала на себе его пристальный взгляд. Тогда я вдруг

смутилась и отвела глаза, притворяясь, что мое внимание привлек пестрый зяблик, один из многих порхавших среди кустов. А от того, что сказал Раймунд дальше, у меня просто перехватило дыхание:

— Как ты можешь жить с подобным человеком, Элеонора?

Он ласково взял меня за руку: должно быть, увидел на моем лице отчаяние, которое я старалась скрыть изо всех сил. Я ощутила теплоту его руки, теплоту и силу его нежности. И почувствовала, что должна отдернуть свою руку.

— Не желаю, чтобы меня жалели.

— А я и не жалею. Только восхищаюсь. Так ответь мне, Элеонора.

Я проглотила комок, неожиданно подступивший к горлу.

— Как я живу с ним? — Я вздохнула, не в силах уйти от ответа. — Видит Бог, мне и самой это непонятно.

— Он не тот человек, который годится в мужья тебе.

— Не думаю, что Людовик Толстый, устраивая наш брак, задумывался над тем, подходим мы друг другу или нет. А решение отца отдать меня под его опеку не оставило мне выбора. Да и у какой девушки есть выбор?

— А Людовик Толстый позарился на твои земли.

— Само собой. Такова участь всех богатых наследниц. И мне не на что жаловаться, правда?

— Он хоть доставляет тебе радости?

— Нет. Но радости — еще не все в жизни.

— Значит, он доставляет тебе печали? — не отступал Раймунд.

— О да. Этого хватает.

— Не могу поверить, чтобы он поколачивал тебя.

Раймунд пытался шутить, и это сразу сломило мою упорную защиту. С моих губ слетели слова, произносить которые я прежде не имела намерения. Они были обидны. Унизительны. Разве я не смогла сказать их одной лишь Аэлите, да и то с таким трудом? Но в этих великолепных садах, разогретая солнцем и опьяненная ароматами цветов, я произнесла их вслух и адресовала слушателю, исполненному сочувствия:

— Да нет, Людовик меня не бьет. Он вообще ко мне не прикасается. Можно считать, что не прикасается. Просто поразительно, сколько он сумел отыскать в церковном календаре таких дней, по которым Богу не угодно то, что происходит между мужем и женой наедине! — Я крепко сжала руки, чтобы не говорить лишнего, и снова не удержалась. — Даже когда Бог ему дозволяет это, все происходит так, что не доставляет мне радости! Потому я и говорю, что Людовик ничем меня не радует. На самом деле это только видимость брака.

Мы немного помолчали.

— Стало быть, его монашеские привычки сидят очень глубоко, это не просто рубище паломника, которое он столь упорно не хочет снимать, — сделал вывод Раймунд после некоторого размышления.

— То-то и оно. А сейчас он вообще ко мне не приближается. Принес обет соблюдать целомудрие, пока не достигнет Иерусалима. Да и на дальнейшее у меня надежды невелики.

— Богом клянусь, вот ведь дурак! — Эти слова бальзамом пролились на мою душу. — Как же ему удалось родить с тобой хоть одного ребенка?