Меч и Крест
Шрифт:
— Понимаешь, — доверчиво заворковала Даша, — мне одного кекса приворожить надо. Я от не фиг делать поспорила, что соблазню его до шестого вечера. А он во-още голубой!
«Че-че? — потрясение подняла брови Катя. — На „мерседесе“ поле пашем!!!»
Использовать книгу Власти, за право лишь взглянуть на которую обгоревший иностранец Адриан готов был заплатить пятьдесят штук без торга, ради такой офигительной ерунды!
«Вот идиотка! Детский сад, вторая четверть!»
Катины пальцы вмиг обмякли, а настроение снова стало безоблачно-сладким
— И когда ты туда собираешься?
— Да как только, так сразу! — отозвалась восторженная дура. — Только найду что-нибудь подходящее. Так ужасно жалко мопед отдавать… Ну, и Мусиного звонка дождусь, конечно.
— Думаю, если она не объявится через час, тебе нужно ехать к ней самой, — назидательно сказала Катя.
— Верно, — затрясла головой Чуб. — У нее ж мой мотик в подъезде припаркован. Получается, так и так надо!
Нимало не смутившись предыдущими неудачами, Изида Пуфик бескомплексно прыгнула Даше на колени, продолжая громко и радостно урчать.
— Ну и нахальная животина! — в сердцах завопила Чуб. — Ее скидывают, как мешок, а у нее даже настроение ни на секунду не испортилось!
— Кого-то она мне очень сильно напоминает, — покровительственно улыбнулась Катерина.
Пуфик поставила передние лапы Даше на грудь и довольно полезла целоваться, тыкаясь ангельски розовым носом в Дашины разъяренные губы.
— Ладно, — сдалась Чуб, чмокая кошку в розовый нос.
— Merci, — неожиданно профранцузила рыжая с ярко выраженным украинским говорком. — Тл-ридцьатое заклинание попл-робуй, — по-русски она картавила с французским прононсом.
— Тридцатое? — Перемахнув несколько страниц, Даша взыскательно проштудировала глазами строчки. — А где взять голубиные яйца?
— В холод-д-дильнике… — Кошка завалилась на спину, подставляя нежный круглый живот для благодарственного поглаживания.
— Нет, ты не Пуфик — ты пузик на четырех ножках! — развеселилась Землепотрясная, почесывая ее выдающееся во всех отношениях брюшко. — Кстати, тридцать первое тоже ничего. Его даже пить не надо. Только приготовить и развернуть. Жаль, придется ногти резать…
— Трл-ридцьатое вел-рнее, — блаженно протянула Белладонна, откидываясь назад и вытягивая передние лапы так, словно она собиралась сделать «мостик». — Втол-рая стихия ненадежная…
О чем она, Даша все равно не поняла и озадаченно почесала нос.
Ей вечно хотелось все, и потому всегда было трудно выбирать. И обычно из двух понравившихся в магазине платьев она в результате выбирала… оба.
— О'кей, — как обычно, уселась на два стула она. — Состряпаю и то и другое, чтобы наверняка. — И подхватив правой рукой вибрирующего Пуфика под пузо, а левой — книжку под мышку, гордо прошествовала на кухню.
Глава двенадцатая,
в которой Миша и Маша уходят из дома
Перед рассветом… и в роще, и по оврагам валялись сотни спящих и мертвецки пьяных, большей частью полураздетых или донага раздетых жуликами. Особенно много валялось совсем нагих. И пожилых, и молодых женщин и девок.
Маше показалось, что у нее отнимаются руки — они онемели, и ватные пальцы отказывались подчиняться ее приказам.
Ее руки пытались упасть в обморок от страха! И, стоя на пыльном коврике у дверей своей квартиры, Маша внезапно поняла: все случившееся с ней не имеет никакого значения. Потому что как только она услышала в телефонной трубке голос своей матери, она перестала быть защитницей Города, значительной, исключительной и мудрой, той, которую экспрессивная Даша искренне величала «гением», и даже сама королева Катя уважительно заглядывала ей в рот… Здесь, в маленьком мирке своей семьи, королевство которого ограничивалось пятьюдесятью метрами трехкомнатной хрущевской квартиры, Маша Ковалева была лишь отбившимся от рук подростком, не ночевавшим дома два дня подряд, — и для «здесь» ее поступку не было никакого оправдания.
Она неприязненно затрясла занемевшей кистью, и рука с ключом, которую усилием воли хозяйка заставила вознестись к замку, оказалась самой тяжелой вещью, какую ей когда-либо пришлось поднимать.
Ни в «Центр Старокiевскаго колдовства», швырнувшего к ее ногам первую в ее жизни смерть; ни на Старокиевской горе, встретившей ее столбом огня и страшным пророчеством «Вы — умрете!»; ни под окнами завывающего сиреной русского музея, грозившей ей реальной статьей за «соучастие в краже со взломом», — Маше не было так страшно!
«Неужели отец действительно арестован… Нет!»
В животе окаменело, словно она напилась воды с цементом. Маша отчаянно вдохнула воздух, пытаясь согреть леденящий страх внутри, и решительно шагнула в коридор, боясь даже представить, что сейчас скажет ей мать.
— Это ты? — донесся встревоженный голос из кухни.
И Маша стремительно бросилась туда, уже чувствуя, как она закапывается лицом в самую дорогую в мире старую ковбойку, обнимает отца обеими руками, и все страхи исчезают, как дурной сон.
— Папа! Ты дома?! А мама… — Она осеклась и застыла на пороге.
Папина правая рука была в гипсе, левая щека вздулась нафаршированными тампонами пластырями. А рядом, на столе, стоял наполовину полный стакан и наполовину пустая бутылка водки.
— А-а-а, Мурзик… — с облегчением выговорил папа, пьяно растягивая изможденные слова. — Ты же знаешь нашу маму… Вечно на пустом месте гвалт поднимает. Я ей только из прокуратуры позвонил, чтобы не беспокоилась. А она…
— А что ты делал в прокуратуре?! Что с тобой, папа?! — несдержанно ужаснулась папина дочь.