Меч и щит
Шрифт:
Закончив, мы вышли из кустодии и обнаружили у входа добрый десяток вышеупомянутых девиц, уже спешно накрасившихся.
— Вот что, красавицы, — прервал я зазывальные речи. — Нам сейчас не до любовных игрищ. Никто не посмеет сказать, что мы не уважаем чужие погребальные обычаи. Мы намерены устроить этим павшим братский погребальный костер здесь, в кустодии. Так что лучше отойдите-ка подальше, а то еще ненароком подпалите себе волосы.
Совет мой подействовал на девиц весьма своеобразно: они дружно бухнулись на колени и принялись слезно молить, чтобы мы повременили с поджогом и разрешили им вынести ценности. Мы с Мечиславом переглянулись и одинаково пожали плечами.
— Что ж, почему бы и нет? — милостиво согласился я. — Все, что вы там найдете, — ваше.
Девицы переглянулись, догадываясь, что им придется изрядно попотеть, тем более что работать они привыкли совсем не руками. Чтобы поощрить их, я пообещал:
— А закончите, мы вам оставим все серебро, которое не захотят везти наши кони. — И выразительно встряхнул мешком. Звон денариев подействовал на девиц, как звуки волшебной арфы Лина, и они с энтузиазмом приступили к трудовой деятельности.
Глава 10
Покуда девицы занимались внесением в кустодию тел и вынесением пьяных и ценностей, мы с Мечиславом нашли наконец время перекинуться парой слов. Но, прежде чем я успел задать весьма занимавший меня вопрос, он небрежно поинтересовался:
— Ты действительно знаком с той ромейской принцессой? Вроде я не слыхал, чтобы Антия и Ромея когда-либо обменивались визитами высоких особ.
— Верно, но я познакомился с ней недавно, а точнее — семь дней назад, и поэтому мне крайне любопытно, что успела натворить эта Волчица за какие-то два дня после нашего расставания; случись что-нибудь позже, здесь бы об этом еще не знали. Ты что-нибудь слышал?
Мечислав кивнул.
— Так почему не рассказал? — Тут в моем голосе прорвалось раздражение, отчего Мечислав мигом ощетинился:
— Откуда мне было знать, что тебя это заинтересует? Ты ведь тоже ничего не рассказал о своем знакомстве с этой шлюхой.
Это последнее слово он произнес явно на своем родном языке, но я и без перевода догадался, что так по вендийски называется порна.
— Я приберегал этот рассказ до того времени, когда нам срочно понадобится поднять настроение. — Я усмехнулся, а Мечислав кивнул, давая понять, что принимает мое оправдание, но не скажет ни слова, пока я не исправлю свою ошибку. Я пожал плечами и рассказал о встрече с Лупой и о том как мы расстались. Рассказывая, я заметил, что одна из девиц — маленькая, черноволосая, с раскосыми джунгарскими глазами, но не плоским лицом — постоянно крутилась около нас, явно норовя подслушать. Но она не прерывала работы по вносу и выносу, так что шугануть ее повода не было. Да и зачем? В конце концов, судьба Лупы меня не интересовала, да и вряд ли что-либо услышанное этой девицей могло повлиять на нее. Во время нашего короткого знакомства я понял, что такая бабенка открутится от любого обвинения, особенно если ее брат соответствует своему имени… [25]
25
Brutus (ром.) — тупица. Очевидио, его отец император Катон (Мудрый) был не лишен чувства юмора и полагал, что в сравнении с ним сын неизбежно окажется туповатым. И дочь свою он назвал Люпой (Волчицей), видимо, не только в угоду жене…
— Я вскочил на Уголька и ускакал, — закончил я рассказ под утробный смех Мечислава. — И больше я о ней ничего не слышал. Так что же она наделала всего за два дня?
— Да вообще-то не она, а ее no-men-cla-tor. — Последнее слово Мечислав произнес по складам. — У ромейцев это такой хлоп, вроде дворецкого…
— Знаю, — перебил я. — Этот слуга громко объявляет, кто пожаловал в дом. И что же он такое выкинул?
— Ну в ее доме тогда проходил какой-то вечер… supportatia? — Мечислав недоуменно нахмурился. — Это слово ведь означает «поддержание», верно? Но, как я понял, у Лупы собрались и император с семьей, и сенаторы, и незнатные, но высокопоставленные чиновники.
Последнее, довольно длинное и сложное, на мой взгляд, слово почему-то далось ему куда легче, чем ромейское «номенклатор». Я воздержался от замечаний по-этому поводу, как и по поводу того, что слово это, как мне казалось, не совсем подходило для описания данного сборища. Но лучше уж оно, чем прекрасное левкийское слово «оргия», означающее священное таинство, слово, которое ромеи так опошлили, применяя его к своим разнузданным попойкам. Я ткнул большим пальцем через плечо, в сторону мерзкого монумента.
— Поддерживали они там вон его. По крайней мере, теоретически. Но это уже отдельная тема. А что же произошло на той суппортации?
Мечислав с заметным усилием оторвал взгляд от монумента и вернулся к рассказу.
— Гостей собралось много, не то сто, не то двести, болтают по-разному, и этот номенклатор, его, кстати, звали Ступидием, совсем замотался, объявляя о прибытии важных персон. А Лупа тоже выкинула коленце — явилась в числе последних, почти одновременно со своим братом императором Брутом, и в том самом наряде, какой ты мне описывал. Вот бедняга номенклатор с переляку возьми да и бухни: «Ее Величество Император!»
Тут, как ты понимаешь, сразу тишина в зале, все в ужасе переглядываются, а потом Брут как рявкнет на него: «Пшел вон, мерзавец!»
Тот вылетел из дома стрелой… прямо в руки императорских телохранителей. После этого Брут обвел взглядом зал и сказал этак, знаешь, сурово и с достоинством: «Вы мне это прекратите…» и вышел. А телохранители, наоборот, вошли и забрали всех: и Лупу, и ее слуг, и гостей. Их увезли в городскую тюрьму, а на следующий день им предъявили обвинение в заговоре против императора и еще десятке других преступлений. Как раз в те дни я был в Роме, весь город только об этом и говорил, даже про смерть Николауса позабыли, и мне просто повезло, что в трактир, где я остановился, захаживала выпить разная пишущая братия, ну, знаешь, всякие там поэты, драматурги и прочая шушера. Их-то как раз больше занимала судьба собрата, чем какой-то скандал в среде ромейской… — Он заколебался. — Как ее лучше назвать? Знатью нельзя, раз там были и чиновники-простолюдины. Начальством, что ли? Как это будет по-антийски или на койнэ?
— Называй уж лучше просто, по-ромейски, номенклатурой, — ухмыльнулся я. — Тем более что они и сами себя так именуют…
Но Мечислав, похоже, уже забыл про все ромейские дела, кроме маячившего у нас за спиной трехчлена. Это сооружение притягивало его взгляд, как магнит притягивает железо, и голова брата то и дело поворачивалась к нему, угрожая вывихнуть шею. Я тоже повернулся лицом к этому символу, подавлявшему сто с лишним лет все народы Межморья. Да, теперь, глядя на него с расстояния в двадцать шагов, я по достоинству оценил незаурядное мужество таокларов, осмелившихся свыше трех веков назад восстать против ромейской гегемонии. Но после того как гегемония рухнула, эти монументы, в отличие от Столпов Хальгира, никто защищать не стал, и их снесли везде, кроме границ Ромеи.
Мы простояли так, уставясь на монумент, то ли минуту, то ли час — время словно перестало тогда существовать. Наконец Мечислав оторвался от созерцания и, повернувшись ко мне, задал короткий, но весьма дельный вопрос:
— Почему?
— Это долгая история, — улыбнулся я. — Ты знаком с легендой о Роме?
— Так, в общих чертах, — пожал плечами Мечислав. — Я знаю, что он явился за сто лет до создания нашей великой державы («установления веидийской гегемонии», мысленно перевел я на общедоступный язык), — отыскал где-то в предгорьях Рипеев племя мамерков (тогда они еще не звались ромеями), заявил им, что он — сын бога Марса, и надавал по роже всем, кто усомнился в этом, а потом и всем остальным мужчинам племени — для профилактики. После он сколотил союз племен и долго бродил с ним туда-сюда, пока не нашел равнину с одиноко стоящим холмом. Рому почему-то хотелось, чтоб с вершины этого холма виделся этакий ровный круг окоема, не нарушаемый никакими иными возвышенностями.