Меч и щит
Шрифт:
— Так ты думаешь нападение тех лимитанеев — его лап дело? — спросил Мечислав.
Таких мыслей мне в голову не приходило, и слова Мечислава заставили взглянуть на недавнее событие под новым углом. Поразмыслив, я отрицательно покачал головой:
— Нет, лимита не нуждалась ни в каком постороннем влиянии. Думаю, им вообще присуще хамство по отношению к беззащитным на вид путникам.
— Ну не такие уж мы и беззащитные на вид, — возразил Мечислав. — На боевых конях да еще при оружии… На что они надеялись, когда приставали к нам?
— Как на что? На взятку, разумеется, — усмехнулся я. — Рассчитывали на свое численное превосходство — как же, целая центурия! — и на то, что мы предпочтем с ними не связываться.
— Кстати, о центурии, — вспомнил Мечислав. — А где остальные, если в ней должно быть шестьдесят воинов? Двадцать мы положили, двадцать сами полегли, а где еще двадцать?! — Судя по тому, как его рука поглаживала рукоять Погрома, он никак не мог примириться с тем, что драка закончилась так быстро.
— Где-нибудь в дозоре на границе, — пожал я плечами, — то есть объезжают приграничные селения, конфискуют там все, что вздумается, именуя награбленное «контрабандой», бегают за бабами и вымогают деньги у путников вроде нас. Они наверняка работали посменно: двадцать сторожат мост и досаждают проезжим, двадцать отдыхают, то есть пьянствуют в казарме, а двадцать ходят дозором, то есть пьянствуют и гуляют не у моста, а в селениях.
Некоторое время мы ехали молча, но потом Мечислав стал ерзать в седле, крутить головой, в общем вести себя так, словно его что-то тревожило. Наконец он не выдержал и заявил:
— По-моему, мы едем куда-то не туда.
— В каком смысле? — прикинулся непонятливым я.
— Не к Тар-Хагарту!
— А, так ты заметил, — спокойно отозвался я. — Значит, тебя все-таки тянет в ту сторону. — Я махнул рукой влево.
— Нет, — буркнул он, — просто я с детства чувствую верное направление. Как… как перелетные птицы. Или лесные звери. Я всегда мог выйти из самого дремучего леса, хоть тем же путем, каким вошел, хоть напрямик. И вот теперь я чувствую, что эта дорога ведет не в ту сторону, куда нам надо.
— Разумеется, поскольку эта дорога ведет в Шаммурмат, столицу Алалии. Но ты не волнуйся, скоро она пересечется с далгульской дорогой к Тар-Хагарту, только та, конечно, будет немощеная, ведь ее строили не ромеи, а сами далгулы. Во всяком случае, на картах она обозначена, — благоразумно добавил я на тот случай, если дорога давно заросла лесом, а это вполне могло произойти, так как ездить по ней, на мой взгляд, было некому и незачем, ибо какими товарами, скажите на милость, могли торговать далгулы? Лишними принцессами?
Но мили через две обнаружилось, что беспокоиться следовало совсем не о сохранности далгульской дороги. Она-то как раз проходила там, где ей полагалось, и на перекрестке двух путей стояла довольно большая деревня, названия которой мне так и не довелось узнать. Мы почувствовали близость этой деревни еще до того, как увидели ее. Вокруг смолкли птицы и вообще прекратились лесные шумы, кроме шелеста листвы, да и тот сделался каким-то испуганно-приглушенным. Живо вспомнив встречу с Ашназгом, я предположил, что опять попал в заколдованное место, и на всякий случай положил руку на меч. Но, помимо неестественной тишины, никаких признаков опасности не наблюдалось, по крайней мере пока мы не въехали в саму деревню. В ней царила такая же жуткая тишина, как и в окружающем лесу, но тут причина ее, можно сказать, так и лезла в глаза. И в нос. Ибо валявшиеся повсюду трупы людей и животных уже начали разлагаться.
Наши кони, не дожидаясь указаний, перешли на шаг и ступали осторожно, чтобы не нарушать страшной тишины, но все равно копыта стучали, как молот по наковальне, и наверняка всполошили бы всю деревню, если бы в ней было кому пугаться. Но кругом лежали одни трупы: людей, коров, лошадей, собак, птиц — в общем, всего, что когда-то двигалось и шумело. Теперь оно лежало и смердело.
Мы молча проехали через деревню, оглядываясь по сторонам, и на перекрестке свернули налево. Вдоль новой дороги картина оставалась прежней: тела, тела, тела. И ни шакалов, ни стервятников, как будто неведомая сила, что выкосила все живое в деревне, отпугнула даже пожирателей падали. Мы доехали до околицы, и там наши кони, опять-таки сами, резко перешли с шага на рысь, а с рыси на галоп, прочь от проклятой деревни. Мы их не сдерживали и проскакали так миль семь, прежде чем решили замедлить бег. И за все это время мы не произнесли ни слова. Лишь когда миль через двадцать наши кони снова перешли на шаг, Мечислав нарушил молчание:
— Ты думаешь, там прошел какой-то мор?
И тон у него при этом был странный, он словно просил, чтобы я ответил утвердительно. Но я знал, что не смогу его успокоить, и отрицательно покачал головой.
— Если это и мор, то очень странный, выкашивающий все живое. Нет, тут чувствуется чья-то злая воля…
— Чья? — Вопрос Мечислава рухнул камнем в глубокий омут, так как ответить я не мог и лишь пожал плечами.
— Может, это Оно постаралось? — предположил Мечислав, понизив голос.
— Да зачем ему умерщвлять далгульских крестьян? — возразил я. — Для того лишь, чтобы заставить нас ночевать в лесу, а не на постоялом дворе, который мы видели на перекрестке? Так ведь еще неизвестно, где лучше. Подкрепиться у нас есть чем, ночи сейчас теплые, дождя, похоже, не будет, и уж во всяком случае клопы нас не сожрут.
— Пожалуй, — согласился Мечислав. — И коли уж о том зашла речь, не пора ли нам остановиться на ночлег? Темнеет, а нам еще рогача свежевать. — Он хлопнул по притороченному за седлом оленю.
— Не возражаю, — сказал я. — Но давай на всякий случай подыщем поляну чуть в стороне от дороги, а то мало ли кто тут проезжать будет. Эти михассенцы почти поголовно висельники.
Такая поляна вскоре нашлась, и мы, расседлав и разнуздав коней, приступили к приготовлению ужина. Я собрал хворост и развел костер, а Мечислав тем временем со знанием дела освежевал оленя и насадил куски мяса на оголенные прутья. Делал он это куда сноровистей, чем выходило у меня, из чего я заключил, что ему довольно часто приходилось жить исключительно охотой и для него она была, в отличие от меня, не забавой, а занятием.
Покончив со свежеванием, Мечислав тут же взялся выделывать шкуру. Вопреки общему мрачному настроению, я улыбнулся. Видимо, он считал, что неплохо иметь про запас сапоги. Но я находил это напрасной тратой сил, во-первых, потому что в таких условиях он не мог прилично обработать шкуру — как ни чисти, на ней все равно останется слишком много жира и, значит, кожа довольно скоро потрескается. А во-вторых, теперь в этом просто не было необходимости. На трофейные денарии мы вполне могли купить в Тар-Хагарте самую лучшую обувь, хоть вюрстенской выделки.
Все эти соображения я и высказал Мечиславу в перерывах между поглощением жареной оленины, но его мои доводы не убедили.
— Ну не выбрасывать же, — возразил он. — Это было бы расточительством. И потом, кто сказал, что у нас так уж много денег? Ведь ты, как мне помнится, половину подарил романским шлюхам.
— Не половину, а треть, — поправил я. — И тысяча триста денариев — это совсем неплохие деньги, хотя, конечно, имперские денарии сильно «полегчали» со времен расцвета ромейской империи. Теперь за один эйрир дают шесть денариев, а когда-то давали всего два. Впрочем, я не уверен, были ли тогда вообще в ходу эйриры, ведь их ввели именно анты, а во времена полновесных денариев анты еще скитались где-то далеко, чуть ли не в Биране… Но главное, если перевести на наши деньги, то у нас с тобой будет двести с лишним эйриров. Уж на сапоги-то хватит!