Меч и щит
Шрифт:
— Все равно выбрасывать добытую шкуру нельзя, — гнул свое Мечислав, — иначе не будет больше удачи в охоте. Ты-то, я вижу, свои шкуры не выбрасываешь, ни оленью, ни медвежью, хотя обработаны они, между нами говоря, еще хуже, чем моя.
На это я ничего возразить не мог и потому замолчал. Я и сам не знал, зачем мне шкура хуматана, если там, куда я направляюсь, зимы довольно теплые. Да и сомнительно, что из нее удалось бы сшить шубу, потому что Мечислав сказал чистую правду — обработал я ее и впрямь неважно. Наверно, я возил ее с собой как своего рода знак доблести, то есть с той же целью, с какой парился в ней круглый год Геракл. Но вообще-то можно было обойтись и ожерельем из когтей, их ведь ни с какими другими не спутаешь, размышлял я. И решил продать
Тот ответил, что намерен поступить точно так же, но все же постарается придать шкуре товарный вид. И поэтому, поужинав, он снова принялся за работу и трудился еще долго после того, как я улегся спать, завернувшись в черное одеяло.
Но сон не шел. И не потому, что мешала возня Мечислава. Стоило закрыть глаза, как передо мной снова встала вымершая деревня, погруженная в зловещую тишину.
Внезапно я осознал, что, если не считать производимых Мечиславом звуков, гнетущая тишина образовалась и вокруг нас. Я поднял голову и быстро огляделся по сторонам. В глубине леса что-то мелькнуло, но отсвет костра помешал рассмотреть. Между тем неестественная тишь пробрала даже толстокожего Мечислава, и тот, бросив работу, тоже стал настороженно озираться. Не знаю, углядел ли он что-нибудь, но долго всматриваться ему не пришлось, — ни с того ни с сего налетел сильный порывистый ветер. И, что совсем ни в какие ворота не лезло, он нес песок. Спрашивается, откуда, ведь мы не в пустыне и даже не близ реки. Не решаясь укрыться одеялом, я поднялся и, щурясь, прикрывая лицо ладонью, вглядывался в окружающую тьму. Поскольку ветер и песок погасили наш костер, я надеялся рассмотреть то, что скрывалось в потемках. Но проклятый вихрь не давал ничего разглядеть даже в двух шагах.
Когда он прекратился так же внезапно, как и налетел, мое внимание отвлек от леса крик Мечислава. Я обернулся и сначала не понял, в чем причина тревоги, так как на залитой светом звезд поляне все как будто оставалось на своих местах: вещи аккуратно разложены вокруг кострища, чтобы мы и спросонья, и в кромешной мгле всегда могли отыскать все, что нужно. Ближе к краю поляны стояли кони, но сейчас они не щипали траву, а испуганно храпели.
И вдруг я увидел причину тревоги — узор, выложенный на поляне песком. Это походило на пригоршню соединенных между собой восьмилучевых звезд, но мне почему-то совсем не хотелось называть их звездами. В голове у меня крутилось совсем другое название: пустые цветы. Я имею в виду вовсе не цветы пустыни и не пустоцветы никому не ведомой Меотиды, а именно пустые цветы, цветы пустоты. По крайней мере, у меня сложилось такое впечатление. И не только у меня. Мечислав прошептал, завороженно глядя на узоры:
И уходят чудесаВ леса.Там растут цветыПустоты…И, словно в ответ на эти стихи какого-то вендийского поэта, в лесу у нас за спиной раздалось мерзкое хихиканье. Мы стремительно обернулись, хватаясь за мечи, и увидели в глубине леса тусклые синеватые пятна.
— Светящиеся гнилушки? — неуверенно предположил, кивая на них, Мечислав.
— Что это гнилушки, нет никаких сомнений, — отозвался я, — и они определенно светятся. Но еще меньше мне нравится то, что некоторые из них еще и двигаются, и не куда-нибудь, а к нам! — Я молниеносно выхватил меч, заметив уголком глаза, что Мечислав сделал то же самое. Мы заняли позицию спина к спине.
— Что ж, — проговорил я, — давай встретим гостей с должным почтением! — И описал мечом двойной омикрон, как бы предлагая невидимым наблюдателям приблизиться, если не струсят.
Они не струсили.
Глава 12
Они подступили с четырех сторон и остановились на одинаковом расстоянии друг от друга, образовав вокруг нас квадрат с незримыми сторонами. Их было четверо, все — в черных балахонах с опущенными капюшонами, затенявшими лица так, что нам были видны только тускло светящиеся синевой глаза. Пришельцы неподвижно стояли, ничего не предпринимая и, по-видимому, нисколько нас не боясь. Как раз это-то и вызывало у нас с Мечиславом вполне естественный страх — ведь кем же надо быть, чтобы не бояться двух здоровенных воинов с обнаженными мечами на изготовку? Правильно, колдунами, и притом не слабыми. Впрочем, мелькнула у меня мысль, возможно, дело обстояло как раз наоборот — нам попались неопытные колдуны, вздумавшие откусить больше, чем могли проглотить. И, стремясь не только подбодрить себя, но и выяснить, какая из моих догадок верна, я вызывающе крикнул:
— Ну, лесная нечисть, может, соизволите открыть лица и представиться? Или вы такие уроды, что предпочитаете умереть безымянными?
Некоторое время четверо молчали и не шевелились, как будто не слышали моих слов. Затем тот, что стоял слева от меня, чуть заметно кивнул, давая знак остальным, и откинул капюшон, открыв моему взору бледное узкое лицо, обрамленное длинными белыми волосами. И на этом лице с прямым носом, тонкогубым ртом и тяжелой челюстью тускло горели синие глаза.
Поскольку на вид этому типу было дет сорок, то либо он преждевременно поседел, либо нажрался Пряности, решил я и, отложив решение этой загадки до лучших времен, перевел взгляд на стоявшего справа от меня.
Тут было на что посмотреть. Этот тип обладал глобальной головой — никакими другими словами не описать это… явление, равно как почти ничего нельзя сказать о крайне невыразительном лице человека лет тридцати трех — тридцати пяти, толстого и с такими же тускло горящими синими глазами, как у первого. Ну точно, Пряности наелись, подумал я, разворачиваясь так, чтобы взглянуть на двух оставшихся, но в то же время не упускать из виду и этих. Впрочем, тут я проявил излишнюю осторожность, потому что Мечислав тоже повернулся и взял наблюдение за двумя первыми на себя.
Двое других представляли собой странную пару. Один — крепкий детина, высокий, не ниже меня и Мечислава, светловолосый бородач с физиономией типичного северянина, а другой — среднего роста, темноволосый и с физиономией неизвестной государственной принадлежности.
Между тем беловолосый нарушил наконец подзатянувшееся молчание. У него оказался скрипучий безжизненный голос:
— Мы не скрываем ни своих лиц, ни своих имен и охотно представимся, так как считаем, что мир должен знать великих людей, осчастлививших его своим появлением на свет. Я — Вильхельм, сын Виллиберта, Тот, Кто Сжег Хром. — И, увидев мой недоуменный взгляд, спросил несколько иным тоном, в котором звучало удивление пополам с негодованием: — Как, разве вы не читали мою повесть «Капсима Хрома»? Я же нарочно написал ее на койнэ, дабы с ней ознакомился елико возможно широкий круг читателей! Кто ты, невежественный варвар, не знающий одной из величайших Дешевых Истин?
— Пусть сначала представятся твои хлопы, — презрительно бросил Мечислав, явно недолюбливавший пишущую братию, — а тогда уж и мы не замедлим назваться. Нам тоже незачем скрывать свои имена, хотя ни к чему прибавлять к ним рассказы о наших деяниях, ибо о них знает все Межморье.
Колдуны зашипели и скрипнули зубами и вроде бы даже заискрили, но это мне, возможно, померещилось. Вокруг глобальноголового заплясали зеркальные тени, и он заговорил таким же мертвым, хотя и более молодым голосом, как беловолосый, которого мы с Мечиславом разом приняли за вожака и которого в случае чего требовалось зарубить в первую очередь.
— Я — Псар Зитомагир, величайший ученый всех времен и народов, создатель Теории Инволюции, доказавший в своей книге «Инволюционный океан», что в якобы омывающем всю Теохирому Океане Никакой Воды Нет!
Это громогласное утверждение не произвело ни малейшего впечатления на Мечислава. Он повернул голову в мою сторону и спросил чрезмерно громким голосом:
— Я, конечно, не великий ученый, но, насколько я знаю, слова «Зитомагир» ни в койнэ, ни в левкийском языке нет. Как по-твоему, кто такой этот Псарь?