Меч князя Буй-тура
Шрифт:
Сколь долго бы ни властвовали в душе курской княгини Туга да Горыня, но и они не бесконечны и не всесильны. Пришлось и им однажды подвинуться да уступить место радости. Пусть небольшой, не всеобъемлющей, не ликующей, но все же радости, тихой, как ощущение дуновения вешнего ветерка. Известие из Путивля о чудесном спасении из плена Игоря Святославича, последовавшее вскоре за вестью из Переяславля, искренне порадовало Ольгу Глебовну: теперь было кому встать на защиту всей Северской земли.
Убедившись, что ни граду Курску, ни Посемью опасность не грозит, Ольга Глебовна уже собралась покинуть сбереженный ею град, оставив его на сына Святослава, воеводу Любомира, потихоньку шедшего на поправку, и посадника
Как ни противны душе были половцы, вчерашние недруги и погубители свободы мужа, как не заносчиво они себя держали, да делать было нечего: послы есть послы — лица неприкосновенные. К тому же, это у них в плену находился ее супруг-князь, а не у нее их хан. Приходилось смирять свою гордыню и быть к ним если не доброй, то внимательной хозяйкой, осознающей важность их миссии.
У сотника Ярмилы не было никакой грамотки от князя — как видно, не нашлось в Степи для Всеволода ни куска пергамента, ни чернил, иначе бы прислал письмецо, порадовал собственноручным словом. Приходилось верить сотнику на слово и первым делом выкупить из неволи его самого. И не только выкупить, но и приодеть, как подобает быть одетым русскому вою, а не рабу в рваном рубище.
Пока послы парились в истопленной специально для них баньке — половцы слышали о русских банях, их пользе для тела и при случае с удовольствием пользовались — княгиня, оставшись наедине с сотником Ярмилом, без устали расспрашивала его о супруге Всеволоде Святославиче.
— Не ранен ли? Не скорбен ли телом? — по несколько раз переспрашивала княгиня Ярмила, силясь прочесть правду в его темных, как курские речные омуты, очах. — Честно ответствуй, сотник, не лукавь даже в малом, не бери греха на душу, не терзай сердце княгинино.
— И не ранен, и не скорбен, — вначале кратко, как и положено ратному мужу, ответствовал Ярмил.
— А умыт ли, ухожен ли? Не бедствует ли в гладе и хладе? — Сыпала вопросы Ольга Глебовна, стараясь как можно больше узнать о своем любимом супруге.
— И умыт, и ухожен, и в отдельном шатре обитает, — пояснял сотник уже более велеречиво. — А еще к нему в услужение две челядинки из русских полонянок приставлены: в шатре убирают, бельишко стирают.
— Молоды ли челядинки или в годах? — послышались в словах княгини едва уловимые нотки ревности.
— В годах, матушка-княгиня, в годах, — поспешил успокоить Ольгу Глебовну сметливый сотник. — И ликом рябы, словно черти горох на них ночью молотили да убрать поутру позабыли.
— А не врешь ли ты часом, сотник? — Очи княгини сузились в узкие щели, словно они принадлежали не русской княгине, а половецкой ханше.
— Не вру, матушка-княгиня, ей богу, не вру, — перекрестился сотник размашисто. — Все как на духу, как на исповеди, говорю.
— А не поглядывают ли половчанки на князя? — интересуется далее княгиня? — Не пялят ли на него бесстыжие зенки свои? Слухи идут: уж очень до русских мужей охочи степнячки-то…
— Уже не пялят, матушка-княгиня, уже не пялят, — скороговоркой тараторит Ярмил, преданно глядя в очи Ольги Глебовны. — А ранее, в первые дни полона, пялили бесстыжие, пялили. Но князь наш, Буй-тур Всеволод Святославич, блюдет себя, блюдет. Не соблазнить его поганицам, ведьмам половецким, не соблазнить. Ни косами рыжими, ни очами томными, ни речами ласковыми. Блюдет себя князь. Ой, как блюдет!
— Ну, и словопут же ты, сотник Ярмил, — молвила княгиня тихо, и в ее очах на какое-то мгновение, как показалось сотнику, блеснула лукавая искорка, но тут же погасла. — Тебя и в ступе толкачом не изловить. Словно комар: и звенишь тонко над ухом, и увертлив…
— Словопут не словоблуд, матушка-княгиня, — тут же нашелся Ярмил, которого на красноречие толкало пьянящее чувство свободы. Ведь на белом свете нет ничего милее и слаще свободы. — Вою без красного словца да шутки-прибаутки никак нельзя: она и путь в походах сокращает, и горе-печаль пережить помогает.
— Если бы ты так бойко мечом помахивал, как языком машешь, то, быть может, и не попал бы в полон к ворогу, — продолжила выговаривать княгиня сотнику. Только строгости и обиды в голосе не было — одно сожаление. — И сам бы не попался, и князя своего, глядишь, уберег бы от доли полонянина… Тебе бы, сотник, с таким даром не воевать-ратоборствовать, а сказы под гусли сказывать… Цены не было бы твоим сказам! Всех бы прежних гусляров-сказителей за пояс заткнул.
В словах княгини не столько укора сотнику, сколько горечи о судьбе князя и своей собственной.
— Матушка-княгиня, я в сече охулки на руку не брал, — покраснел до корней волос сотник, приняв слова княгини за хулу и напраслину. — Воевода Любомир не даст соврать. — Сотник уже знал (земля слухом полнится), что курский воевода не только уцелел в том печальном сражении на Каяле-реке, но и в защите Курска, несмотря на немочь в теле, смог поучаствовать. — Рядом с князем нашим, Буй-туром могучим, Всеволодом Святославичем, до конца стоял. Только Бог — знать, прогневали мы его — не дал нам победы. А что до сказов… То вот остарею, матушка-княгиня, — и начну сказы сказывать. Строй гусельный либо гудошный мне ведом. Какой-никакой, а кус хлеба на старости лет заработаю. И о нашем походе в Степь Половецкую, и о геройской битве князя Всеволода Святославича, и о курчанах хоробрых сказ сочиню. Поведаю, что они хоть и погибали, но стяга княжеского не склоняли. Чести своей и славы княжеской не уронили. Сочинял же Боян Вещий о князьях своего времени, а мы чем хуже будем?.. Ничем. Тоже сочиним!
— Ну, к тому времени, сотник, судя по твоим летам и силушке да по широкой спинушке, кто-нибудь другой этот сказ сочинит… и пораньше, и посноровистее, надо полагать… — молвила княгиня куда как сдержаннее и доброжелательнее. — Впрочем, загадывать не станем. Давай-ка лучше все-таки о князе Всеволоде поговорим, о его туге-печали да о полонянах русских. Давай вместе поразмыслим, как их ладнее из беды-туги выручать, к очагам родимым возвращать…
Много чего поведал сотник Ярмил курской княгине о супруге ее Всеволоде Святославиче и о храбрых курских воях, пока, наконец, не удовлетворил «жажду» Ольги Глебовны. Не серчал тайно, не чертыхался мысленно. Понимал, как жаждет княгиня вестей о любимом князе. Это как земля после длительного летнего зноя жаждет живительного дождика… Потому охотно откликался на каждый ее вопрос, на каждую просьбу. А затем, когда, наконец, в какой-то мере утолил ее истомленное сердце, с ее же разрешения отлучился на краткое время в дом родительский — повидаться с отцом-матерью, да с женкой и детишками-кровинушками.
Только прежде чем попасть к родному очагу, пришлось ему, хоть и кратко, ответствовать перед соседями о судьбе их близких.
У княжеского терема с момента появления в Курске половецкого посольства, пожалуй, весь люд городской собрался — каждый надеялся хоть какую-то весть услышать о своих близких, сгинувших в Поле. Воевода Любомир ведь рассказал только о тех павших, которых он сам видел. А о других павших и о попавших в полон ничего не сказывал, так как сам не ведал. Вот народ курский и питал надежду узнать что-нибудь новое от возвратившегося из вражеского полона сотника.