Меч на закате
Шрифт:
— Сдается мне, твоя мать хорошо научила тебя ненавидеть меня, — заметил я, сам не зная, что собираюсь это сказать, до тех пор, пока слова не были произнесены.
Синие глаза встретились с моими, но я не мог ничего прочесть в них, так же как не мог ничего прочесть в глазах Игерны.
— Разве я не сказал? Я больше научился ненависти, чем любви. Это что, моя вина?
— Нет, — ответил я. — Чего ты хочешь от меня?
— Коня и меч. Я твой сын. Это мое место и мое право — сражаться в рядах твоего эскадрона и спать у твоего очага.
— А тебя так волнует наша борьба с саксонским потоком?
Он еле заметно пожал плечами.
— Горы он не затопит.
И я наклонился вперед, изучая его сквозь слабый дымок, поднимающийся над жаровней.
— Тогда что, если я скажу тебе, что среди моих эскадронов нет места человеку, который не знает и которого не волнует, за что он сражается?
— Я отвечу, что, без сомнения, не так уж важно, волнует ли человека то, ради чего он убивает, лишь бы этот человек достаточно хорошо умел убивать. Дай мне коня и меч, и я докажу тебе, что умею обращаться и с тем и с другим, — он улыбнулся странной, неожиданной, дрожащей улыбкой. — В один прекрасный день я могу даже научиться у тебя переживать за дело, за которое сражаюсь.
Я молчал, все еще изучая его поверх жаровни. я не верил в этот внезапный намек на стремление к чему-то лучшему, и, однако, думаю, в тот момент сам он в это верил. Он был одним из тех людей, которые всегда могут поверить в то, во что им хочется верить. Наконец я сказал:
— Завтра я возвращаюсь к Товариществу. Ты получишь своего коня и свой меч.
— Благодарю тебя, отец.
— Но сначала ты снимешь этот браслет.
— Он мой, — быстро сказал Медрот, и потянулся было прикрыть его другой рукой.
— Глупец. Я не собираюсь отбирать его у тебя. По мне, так можешь спрятать его у себя на груди. я говорю только, что ты не можешь носить его на руке, у всех на виду.
— Его подарила мне моя мать, а она получила его от своей матери…
— Которая получила его от Уты, моего отца и твоего деда, наутро после того, как он провел с ней ночь. Все это я знаю не хуже тебя, и именно поэтому ты должен его снять.
— Почему? — спросил он, все еще прикрывая его ладонью.
— Потому что он парный к тому, что носит над локтем Верховный король Амброзий. Это королевский браслет принцев Британских.
Он отнял закрывавшую браслет руку и поглядел на тяжелые, сверкающие кольца.
— Королевский браслет Британии, — в раздумье сказал он.
— Да, возможно; будет… нетактично носить его при дворе Амброзия, — он очень медленно стянул огромный браслет и засунул его за пазуху своей грубой овчинной туники. — Видишь, какой я послушный и покорный сын, отец.
Я встал, и он, немедленно и с как раз в меру подобающими изъявлениями почтительности поднялся на ноги.
— Уже за полночь, а нам завтра рано выезжать. Идем, я покажу тебе, где ты сможешь заночевать.
Я не стал будить никого из слуг; по правде говоря, мне слишком претила мысль, что его кто-нибудь увидит. Я уже вынес достаточно для одной ночи. Эта новость и без всякой помощи должна была быстро разлететься по всей Венте. Я взял запасной фонарь, зажег его от жаровни и провел Медрота в небольшую кладовую с земляным полом, где сам спал последние две ночи.
В дверях я хотел было его оставить, но он удержал меня, стоя против света фонаря.
— Отец…
— Да?
— Собираешься ли ты признать меня? Или я поеду с тобой завтра просто как новичок, появившийся неизвестно откуда, чтобы примкнуть к твоему войску?
— Ну, поскольку ни один человек, глядя на тебя, не сможет ни на миг усомниться в том, что ты — мой сын, — ответил я, — то мне сдается, что ни у тебя, ни у меня нет особого выбора.
— Отец…. — повторил он, запнулся и продолжил:
— Неужели ты не найдешь для меня ни одного доброго слова в ночь, когда я впервые пришел к тебе?
И голос его дрожал.
— Мне очень жаль, — ответил я, — но это не та ночь, когда у меня найдется много добрых слов.
Однако я прикоснулся к его плечу и потрясенно осознал, что он дрожит так же, как и его голос.
Он сделал глубокий вдох и внезапно протянул ко мне руки, как могла бы сделать женщина.
— Артос, отец, я выбрал для своего прихода неподходящую ночь; и все же откуда мне было знать… И горюя о смерти ребенка, не забывай, что я твой живой сын! Разве приход сына не может хоть немного возместить другую потерю этой ночи?
Это могло быть детской просьбой уделить ему хоть немного тепла, это могло быть просто невероятно неуклюжей попыткой утешения, но я уже знал, что Медрот никогда не бывает неуклюжим; и я чуть было не дал ему пощечину. Но он был моим сыном. «Мой Бог! Единственный зачатый мною сын!» — кощунственно подумал я. И, чувствуя, что не в состоянии больше произнести ни слова, повернулся и пошел обратно в атриум.
Теперь мне было негде спать, но мне все равно не спалось; я чувствовал себя так, словно никогда не засну снова. Я опустился на табурет у жаровни, поставил локти на колени и, положив голову на ладони, закрыл саднящие глаза, чтобы защитить их от света, который, казалось, впивался в них острыми когтями.
Ощущение обреченности тяжким грузом лежало на моих плечах, и комната была словно заполнена ненавистью Игерны, дотягивающейся до меня даже после ее смерти. И Медрот был жив, а дитя, которое я любил, лежало в могиле; и все, что было во мне, казалось разбитым и кровоточащим, и я блуждал в бесконечной пустыне.
Гэнхумара пришла и нашла меня там. Я услышал, как ее шаги приближаются по плиткам пола, почувствовал ее слабый, неопределенный запах и понял, что она стоит прямо у меня за спиной. Но я не поднял глаз.
— Значит, это был твой сын, — выжидающе помолчав, сказала она.
— Было бы бесполезно отрицать это, не так ли?
— Он очень похож на тебя. Так похож, как сын может походить на своего отца; вот только в его глазах ничего нельзя прочесть, в отличие от твоих. И это делает его еще более опасным.