Меч на закате
Шрифт:
Быстрое конвульсивное содрогание, которое, согласно поверьям, означает, что над твоей могилой пролетел серый гусь; и я инстинктивно прижал ее к себе.
— Что такое? Ты была несчастна там? Они, что, все-таки обращались с тобой плохо? — среди рокота голосов, стука копыт и позвякивания упряжи мы могли разговаривать так же свободно, как если бы были только вдвоем на склонах Эйлдона, где нас некому было подслушивать, кроме кроншнепов. — Потому что если это так, я…
Она покачала головой.
— Они были очень добры ко мне — и сестры, и даже мать-аббатиса, которую они все боятся. Но я чувствовала себя как в клетке. Я не могла ни дышать, ни расправить крылья… и сквозь прутья никогда не проникал свежий ветер…
— Ты всегда ненавидела клетки, не так ли, — клетки и цепи?
— Всегда. Думаю, в некотором смысле я всегда их боялась, — она рассмеялась коротким нетвердым смехом. — Когда мне было четырнадцать, человек, за которого я должна была выйти замуж, подарил мне пару коноплянок в клетке из ивовых прутьев. Нужно было повесить ее на дерево, и коноплянки пели бы тебе весь день. Я продержала их там три дня, потому что они были его подарком, а я любила его, но потом я не могла больше этого выдержать, и я открыла дверцу и выпустила их на волю.
Поворот улицы скрыл от нас обитель Святых жен, и у Гэнхумары вырвался быстрый вздох, похожий на вздох облегчения, и она снова повернулась вперед.
Глава двадцатая. Зверь и цветок
Я никогда не видел осенью столько ягод, сколько было в этом году. Каждая ветка шиповника пестрела яркими, как пламя, плодами, каждый терновый куст, если смотреть на него с небольшого расстояния, был похож цветом на засохшую кровь, а бриония и жимолость, карабкаясь по лесистым склонам, рассыпали свои алые огоньки-самоцветы среди серой дымки семян клематиса, и старая Бланид качала головой и мрачно бормотала что-то о грядущей суровой зиме. Но мне часто казалось, что угроза особо суровой зимы после обильного урожая ягод — не более чем байка, которую рассказывают друг дружке старухи; и я почти не обращал на это внимания. В Тримонтиуме мы всегда, как могли, готовились к суровой зиме, и в большинстве случаев она наступала.
На третий день после того, как мы вернулись на зимние квартиры, мне сообщили, что Друим Дху пришел в лагерь и хочет поговорить со мной. К этому времени Темные Люди с ближайших холмов во многом утратили для нас свою странность. Многие из наших парней даже забывали скрестить пальцы, если наступали на тень Темного Человечка, а Темные Люди, со своей стороны, во многом потеряли свой страх перед нами. Теперь никто не видел ничего необычного в том, что Друим Дху или кто-нибудь из его братьев приходил и садился у наших кухонных костров, даже ел, если был голоден, одалживал у нас молоток или горшок — они очень любили одалживать разные вещи, но были гораздо более щепетильными насчет их возврата, чем многие посещающие церковь христиане, — а потом исчезал так же бесшумно, как и появлялся; возможно, оставив нам в подарок только что найденные соты с диким медом или пару тайменей.
И вот теперь я увидел, что Друим Дху сидит на корточках рядом с главным оружейником в его темной, как пещера, мастерской и, слегка склонив голову набок, точно караулящий у мышиной норы пес, внимательно и заинтересованно наблюдает за тем, как тот чинит сломанные звенья кольчуги. Увидев, что я иду, он встал и пошел мне навстречу, по своему обыкновению поднося руку ко лбу в знак приветствия.
— Пусть солнце сияет на лице господина днем, а луна направляет его шаги ночью.
Я ответил на его приветствие и стал ждать того, что он пришел мне сказать. Было совершенно бесполезно пытаться торопить события с Друимом Дху или с кем-либо из его сородичей.
Приходилось ждать, пока они не были готовы, а когда они были готовы, они говорили. Он так долго наблюдал за кружащим над фортом сапсаном, что мне захотелось встряхнуть его; а потом сказал без всякого вступления:
— Пусть господин отошлет лошадей на эту зиму на юг.
Я внимательно посмотрел на него. Как раз этого я всегда старался избежать.
— Почему? — спросил я. — Раньше мы всегда оставляли их вместе с собой на зимних квартирах.
— Но не в такую зиму, какой будет эта.
— Ты считаешь, она будет суровой?
Я подумал, что если он заговорит со мной о ягодах, я отошлю его к старой Бланид, и они смогут рассказывать друг другу свои небылицы до самого ужина.
— Это будет такая зима, какой я не видел с тех пор, как едва перестал сосать материнскую грудь. Зима, похожая на белого зверя, который стремится вырвать твое сердце.
— Откуда ты знаешь?
— Мать-Земля сказала Старейшей в моем доме.
В том, как он говорил, в темных диких глазах было нечто, от чего на меня внезапно повеяло холодом. Это было совсем не то, что разговоры старой Бланид о ягодах.
— Что ты хочешь сказать? Как это Мать-Земля разговаривает со Старейшей в твоем доме?
Он пожал плечами, но его глаза ни на миг не оставили моего лица.
— Я не знаю. Я не женщина и не стар. Мать-Земля не говорит со мной, хотя я тоже ждал бы суровой зимы, если судить по изменившимся повадкам оленей и волчьего племени. Я знаю только, что когда Мать-Земля разговаривает со Старейшей, то, что она говорит — правда.
— И, значит, ты на моем месте отослал бы лошадей на юг?
— Если бы я хотел весной по-прежнему оставаться повелителем конницы. В этом году не будет оттепелей, чтобы выпускать лошадей на пастбища, и Волосатые, Волчий Народец, будут охотиться у самых ворот крепости.
— Хорошо. Я подумаю над этим. А теперь иди и найди себе что-нибудь поесть. Благодарю тебя за то, что ты принес мне предупреждение Матери-Земли.
Я действительно думал над этим, очень серьезно, весь остаток дня; а когда закончился ужин, позвал Кея, Бедуира, Фарика и остальных своих командиров и капитанов к себе. Мы развели в помятой жаровне небольшой огонь из торфа, бересты и вишневых поленьев, потому что вечера уже становились холодными, и когда все собрались вокруг него, я им сказал.
— Братья, я тут подумал, а подумав, решил, что в этом году мы изменим наш обычай и на зиму отправим лошадей на юг.
В свете алого сияния, поднимающегося над жаровней, на меня глянула дюжина изумленных лиц. Первым заговорил Кей, по привычке поигрывая синими стеклянными браслетами у себя на запястье.
— я думал, что для тебя расстаться с лошадьми — это все равно, что отрубить себе правую руку.
— почти то же самое, — подтвердил я.
Бедуир, сидевший на корточках — как обычно, с арфой на коленях — на кипе волчьих шкур, которая иногда служила мне постелью, нагнулся вперед, в круг света, превративший его лицо в медную маску.