Меч на закате
Шрифт:
Первым, кто что-либо узнал об опасности, был один из дозорных (мы всегда оставляли небольшой и относительно трезвый дозор, даже в канун Середины Зимы), который увидел дым, курящийся над прорехами в крыше мельничного сарая.
Когда он прибежал со своими новостями, я сидел в обеденном зале, где бурлило основное веселье, и Товарищи и большая часть подкреплений были там вместе со мной; но у обозной прислуги были свои бараки за старым плацем, и, без сомнения, по всему лагерю бродили маленькие кучки гуляющих, многие из которых были наполовину пьяны к этому времени. Я схватил Проспера, который продолжал, глуповато улыбаясь, смотреть в огонь, когда все остальные вокруг него, спотыкаясь и сыпля проклятиями, уже поднимались на ноги, и встряхнул его, чтобы привести в чувство.
— Выметайся отсюда и труби тревогу — и не переставай трубить ее! — крикнул я ему и, торопливо оглянувшись вокруг, отметил, что по крайней мере на большинство Товарищей еще более-менее можно положиться.
— Все подумают, что это нападение, — возразил кто-то.
— А какая, к черту, разница, если это вытащит их головы из кувшина с пивом?
Я уже бежал к двери вслед за прыгающим в неистовом возбуждении Кабалем. Промчавшись во весь опор по пустому плацу, я устремился к нижнему лагерю; большая часть Товарищей неслась следом за мной, а за нашими спинами раздавались чистые, верные и твердые, как скала, — удивительно, что может сделать привычка, — звуки огромного зубрового рога, трубящего тревогу.
К тому времени, как мы достигли пустого пространства между мельничным сараем и мастерской, там уже собралась толпа, увеличивающаяся с каждым мгновением по мере того, как люди бросали свои развлечения в ответ на настойчивый призыв рога и, услышав весть, которая перелетала из уст в уста, словно пожар среди вереска, направлялись к месту катастрофы. Теперь уже не могло быть сомнений в том, где горело; за дымом последовало пламя; оно уже пробивалось сквозь грубую кровлю, взлетая в ночное небо в десятке мест одновременно, и его яркий мечущийся свет озарял глазеющие лица толпы. Ветер, который усиливался весь день, к этому времени налетал свирепыми порывами с северо-востока, закрывая темными клочьями дыма сверкающие от мороза звезды — а еще направляя лижущие языки пламени вдоль кровли к амбару с припасами.
Я подбежал как раз в тот момент, когда открыли дверь, и из нее, как из топки, немедленно вылетел алый огненный вихрь, заставивший всех отступить, словно перед конной атакой. Я протолкался сквозь толпу, вопя во все горло:
— Прекратите это, болваны! Огонь распространяется на крышу амбара. Выносите припасы!
Мы с Фариком и еще несколько человек, пригнув голову и защищая ее руками, кое-как закрыли дверь — а Бедуир в это время уже организовывал цепочку, чтобы передавать от колодца воду во всем, что только могло ее держать, — у нас было достаточно людей, чтобы справиться с десятком пожаров, но воды едва хватило бы на то, чтобы потушить свечку. Но был еще снег; он служил не так хорошо, как вода, но все же это было лучше, чем ничего. Мы, как могли, притушили им пламя, пока несколько человек, взобравшись на крышу, пытались сорвать кровлю и стропила на пути огня. Пони в своем стоящем неподалеку сарае визжали от ужаса, чувствуя запах дыма, но им пока не грозила опасность. Остальная часть гарнизона, и в том числе женщины, отчаянно трудилась, вынося из амбара припасы. Они могли бы спасти все, но дверь, которую мы сделали сами, чтобы закрыть проем на месте прогнившей старой, была из свежего дерева, поскольку у нас не было высушенного леса, и ее то и дело заклинивало. Заклинило ее и теперь; возможно, отчасти в этом была виновата жара; и к тому времени, как мы смогли ее выломать, а несколько наших парней, забравшись на крышу и сорвав дымящуюся кровлю, спрыгнули вниз, где их вполне могла поджидать смертельная ловушка, огонь был уже внутри.
Наш запас бараньего жира добавил пожару силы, и весь сарай с провиантом превратился в пылающий факел. Куски горящей кровли срывались с крыши и, кружась, падали вниз, словно огненные птицы и по моему приказу несколько человек разбежались в разные стороны следить за тем, чтобы не загорелось еще что-нибудь.
Пламя взметнулось выше, отгибаясь вбок у гребня, и его мелькающий свет бил по нашим обожженным глазам, густое облако дыма заставляло нас задыхаться, а огонь, казалось, был в самих наших легких. В конце концов мы не успели вынести и половины наших припасов, как крыша с сотрясающим воздух грохотом и ревом огня рухнула вниз, погребая под собой двух человек.
Пожар начал слабеть, на форт снова наползала темнота, и мы не дали огню перекинуться ни на одну из соседних построек. Но это было лучшее, что можно было сказать. Я помню — как вспоминаешь мрачный сон — людей, которые несли фонари, чтобы теперь, когда пламя было сбито, дать свет для спасательных работ; помню, как сам я стоял на истоптанном ногами снегу, превратившемся в жидкое месиво, которое уже начинало замерзать снова, и меня окружали обожженные люди, наполовину обуглившиеся мясные туши и корзины для зерна, из которых, сквозь почерневшие щели на боках, сыпалась грубая мука. От меня воняло кислым потом, и этот пот на резком ветру начинал леденить сне тело, а мои ладони были, казалось, ободраны до мяса и пульсировали огнем. Гэнхумара, на лбу которой красовалось большое черное пятно, тоже была там.
Наверно, я спросил ее, что она здесь делает — я всегда приказывал ей, когда начиналась пьянка, уходить вместе с Бланид в свои комнаты и запираться там на засов — потому что она сказала задыхающимся голосом:
— Ношу воду. Я, что, должна была оставаться у себя, когда рог трубит тревогу, а люди бегают по всему лагерю с криками «Пожар!»? — а потом воскликнула:
— Артос, у тебя брови сгорели, — а потом, когда Кабаль, тяжело дыша, привалился к моим ногам, и я потянулся погладить его бедную обожженную голову, быстро и озабоченно проговорила:
— О Боже, твои руки!
Твои бедные руки! Пойдем, я смажу их.
Но в тот момент у меня были другие дела. Потом должно было прийти время и для мазей Гэнхумары, но пока его не было.
Мы потеряли троих человек, а половина остальных после трудов этой ночи была покрыта ожогами. троих человек, не считая погонщика мулов. Мы нашли его обуглившийся труп на следующее утро; он лежал в своем уютном уголке за мельничным жерновом, а рядом с ним валялись сморщенные остатки лопнувшего пивного бурдюка. Похоже, он вообще не двинулся с места, настолько пьяный, что, вероятно, даже и не понял, что происходит, пока не задохнулся от дыма. Мы не стали утруждать себя приличным погребением, а просто сбросили то, что от него осталось, за крепостной вал в том месте, где холм почти отвесно обрывался к реке, и оставили волкам, если они были не против есть мясо слегка пережаренным.
В тот день мы тщательно подсчитали все запасы провизии, которые у нас оставались, а потом собрались на торопливый совет, чтобы решить, что делать дальше. Но, честно говоря, выбор у нас был небольшой. Пытаться прорваться на юг, в Корстопитум, сквозь сугробы и лютую метель означало бы не что иное, как добровольно отправиться навстречу смерти, и так же невозможно — и к тому же бесполезно — было пробовать передать туда сообщение. То же самое можно было сказать о любой попытке связаться с Кастра Кунетиум; занесенные глубоким снегом горные дороги были совершенно непроходимы для всякого, кто был тяжелее зайца, и даже если предположить, что известие могло быть доставлено туда и припасы привезены оттуда, гарнизон там был настолько мал, что если бы они расстались с таким количеством припасов, которое составило бы для нас ощутимую разницу, в результате они просто умерли бы с голоду вместо нас. У нас не было другого выхода, как только сидеть на месте и пытаться растянуть оставшуюся пищу на как можно более долгое время.
После того как мы обсудили все самым тщательным образом, оказалось, что если мы, начиная с этого дня, перейдем на половинный рацион, то сможем продержаться где-то до середины февраля.
— Ранняя весна может спасти нас, — сказал Гуалькмай, который, хоть и не был капитаном, всегда принимал участие в наших советах.
А Бедуир расхохотался:
— Солнце не может пожаловаться, что мы зажгли ему недостаточно яркий костер в честь Середины Зимы!
Но недели шли за неделями, а зима, казалось, захватила мир навсегда. Ни разу не было дня, когда мы могли бы поохотиться, только снег, и неистовый ветер, и лютый мороз, сковывавший землю даже под укрывшими ее белыми мехами. Северную сторону каждой постройки закрывали снежные наносы, достающие своими мягкими изгибами до самых стрех, и каждый день нам приходилось заново расчищать тропинки к конюшням, колодцу и амбару с припасами, хотя это-то как раз было не так уж плохо, потому что когда человек копает, ему тепло, — правда, потом он сильней ощущает голод. Время от времени мы выкладывали кости от съеденной туши на удобное место в лунную ночь, ставили на стены пару лучников и таким образом добывали одного-двух волков, но они, бедняги, сами были настолько изголодавшимися, что женщины мало что могли с ними сделать, кроме как сварить бульон; и люди уже становились худыми и изможденными, их глаза ввалились, а головы казались слишком большими для острых плеч.