Меч Вайу
Шрифт:
К своему благодетелю Конону, который, как впоследствии выяснилось, не был родным отцом Афенея, купец не питал сыновьих чувств. Он даже в детстве смотрел на дряхлого отца просто как на неотъемлемую часть бытия, без чего нельзя обойтись из-за потертого кожаного кошелька, доверху набитого золотом и серебром, всегда висевшего у пояса Конона. Он покорно сносил ласки старца, покорно выполнял его наставления, прилежно учился грамоте. Чтобы меньше доставлять ему неприятностей из-за своего строптивого характера, старался изложить тщательно продуманную легенду об очередной выходке, щедро замешанную на хитроумной лжи, первым, не дожидаясь, пока кто-то со стороны донесет на него. Старик усматривал в поступках сына всего лишь издержки возраста, а так как тот сам сознавался в содеянном, он ему прощал и оставлял безнаказанным даже вовсе не безобидные избиения недругов уже в отрочестве, в том числе и тот злосчастный удар ножом. Когда Конон умер, Афеней очень искусно изобразил скорбь, следуя в похоронной процессии за колесницей с телом усопшего, хотя это ему было совершенно безразлично. Даже после оглашения завещания старика – все свое имущество он отписал ему и матери – Афеней не почувствовал благодарности, считая это само собой разумеющимся.
Однажды вечером, спустя три или четыре года после смерти матери, вечером, к нему в дом заявился бедно одетый вольноотпущенник-ассириец. Его испитое, изборожденное морщинами лицо с большим носом, нависающим над полными безвольными губами, показалось Афенею настолько знакомым, что он сначала принял его за одного из своих тайных осведомителей. И только когда тот, запинаясь и роняя слезу, поведал купцу, что он-то и есть его настоящий отец, Афеней понял, где видел похожее лицо: у себя в ванной комнате, смотрясь в большое бронзовое зеркало; только иссиня-черные волосы ассирийца уступили место на голове Афенея рыжим материнским кудрям.
Молча, с леденящей душу улыбкой, Афеней выслушал исповедь отца, также молча проводил его в тайную комнату, где он держал часть своих богатств, и, накинув ему на шею ремень, хладнокровно задушил. После Афеней с факелом в руках долго стоял над трупом отца-ассирийца, нежданно появившимся из небытия, растревожившим его душу, и снова возвратившимся туда, отправленый руками сына. Ему хотелось, чтобы все это оказалось просто дурным сном. Афеней стоял и пытался представить этого человека в объятиях матери, которую он боготворил: что могла она увидеть в этом человеке? Неужели она его любила?! Неужели эти посиневшие губы-пиявки целовали материнские, розовые и нежные, одним прикосновением к его щекам убаюкивавшие, и навевавшие хорошие сны?
В ту же ночь Афеней зарыл труп отца в тайной комнате, а спустя какое-то время, убедившись, что исчезновение бродяги-вольноотпущенника прошло незамеченым, приказал вымостить в ней пол массивными каменными плитами. И вскоре после этого он принес такие богатые дары храму Аполлона Дельфиния, что даже Герогейтон был удивлен этими необъяснимыми щедротами.
Бессонная ночь, проведенная им у тела убитого отца, неожиданно для Афенея вызвала в его судьбе крутой перелом. Нельзя сказать, что он терзался угрызениями совести или по ночам ему начали сниться кошмарные сны – привыкший в своих странствиях к виду крови и смертей, сам отправивший в мир иной не одного человека, Афеней, став отцеубийцей, не изменил своим привычкам. Такой же хладнокровный, расчетливый, циничный, он по-прежнему занимался торговлей и сведением счетов со своими противниками и завистниками. Но если раньше, чувствуя себя, по крайней мере, полуэллином, представителем высшей расы господ, он мог относиться к варварам с презрением и свойственным эллинам высокомерием, то теперь, случайно узнав тайну своего рождения, Афеней почувствовал отвращение и даже страх к обществу, где ему приходилось вращаться.
Конечно, он не полюбил рабов или слуг; не стал он и высказывать свое отношение к эллинам, на словах приветствующих его как одного из самых уважаемых сограждан, тем не менее инстинктивно сторонившихся пусть богатого, но не чистокровного купца и только изредка, в чрезвычайных обстоятельствах, удостаивающих его приглашения в свои дома для решения каких-либо торговых дел. Он просто еще больше замкнулся в себе, стал избегать выступлений в городском совете, где его речи до этого пользовались неизменным успехом. Ему теперь стало казаться, что все давным-давно знают его тайну и втихомолку издеваются над ним. Бессонными ночами он холодел при одной мысли, что ольвиополиты лишат его прав гражданства. Часто ему чудились картины народного собрания, откуда его изгоняют с криками: «Варвар! Подлый раб! Дикое животное! Прочь!» Он еще и еще перечитывал сочинения любимого Аристотеля. На пергаментном свитке кровью киновари теснились рубленые строки: «Охотиться должно как на диких животных, так и на тех людей, которые, будучи от природы предназначены к подчинению, не желают подчиняться…».
Это известное изречение эллинского мудреца служило ему до встречи с отцом-ассирийцем оправдательным эдиктом во всех случаях жизни, будь то травля всеми способами соотечественника, по разумению Афенея, не имевшего права причислять себя к сонму высшей расы из-за слабоволия или недостаточных умственных способностей, или же издевательства над варварами, полное подчинение этих «полуживотных» своей воле, а то и истребление во славу Эллады, которой было так необходимо жизненное пространство – перед ее авторитетом купец всегда преклонялся, стараясь вытравить из сознания малейшие сомнения в правомерности своих поступков и воспоминания о весьма прискорбной для себя неполноценности.
Но теперь, зная постыдную тайну своего происхождения, ставившее его на уровень тех самых «полуживотных», Афеней терзался муками страха за будущее и даже в приступе бессильной злобы проклинал мать (чаще всего по ночам, измученный бессонницей) – с некоторых пор он стал считать ее виновницей всех своих бед. Правда, после этого, поутру, он в ужасе от своего святотатства, бежал в храм Аполлона Дельфиния, чтобы принести очередную искупительную жертву чужим богам – веру в них, при всей своей самонадеянности и цинизме, он все же не утратил.
Вскоре Афеней устранился от забот Ольвии и, старательно маскируя истинные причины под видом тайной борьбы против царя Скилура (о чем знали только очень немногие влиятельные ольвиополиты), надолго скрылся в лесах Скифии. Но прежде всего, осторожный и предусмотрительный купец, заручился поддержкой сильного властелина, царя роксолан Гатала, оставив себе этим надежду на спасительное убежище. Он стал водить купеческие караваны с оружием и хлебом к племенам сармат, воевавшим со скифами, попутно выполняя разведывательные задания Гатала, в чем и преуспел. Конечно, о собственной выгоде Афеней тоже не забывал и, благодаря щедротам повелителя роксолан, значительно увеличил свои богатства; большую их часть он прятал в тайниках подальше от Ольвии, в основном на побережье Понта Евксинского. Но если такое двойственное положение приносило Афенею несомненные материальные выгоды, то морально он был подавлен, чувствуя себя потерпевшим кораблекрушение путником, которого штормовая волна несет на камни.
Поручение Гатала уничтожить вождя сколотов Марсагета он принялся выполнять с рвением и настойчивостью, обычной для него в торговых делах: Афеней не мог забыть и простить Марсагету оскорблений и побоев, перенесенных им во время допроса. Если раньше он служил сарматам за деньги, то теперь Афеней готов был пожертвовать половиной своих богатств, чтобы отомстить надменному вождю сколотов и его сыну за поруганную честь. Когда его освободил из зерновой ямы сын Гатала, предупрежденный сборщиком податей (он же сумел усыпить сторожевых псов, подбросив им лепешки с каким-то снадобьем), Афеней, вооружившись снятым с дружинника оружием и сгорая от ненависти, хотел проникнуть в опочивальню Марсагета и убить его. Только хладнокровие и рассудительность сына Гатала удержали купца от этого опрометчивого шага – телохранители вождя всегда были начеку, и мимо них незамеченным мог проскользнуть только невидимка.
Переправляясь через озеро в загодя припасенной Одиноким Волком среди прибрежных камышей лодчонке, едва державшейся на плаву, Афеней поклялся отомстить Марсагету и Абарису. С тех пор на это были направлены все его помыслы.
ГЛАВА 20
Лес дышал полной грудью, словно притомившийся великан. Порывы ветра теребили молодой дубняк, срывали желтые листья с белокорых берез и, залетая в чащобы, дробились о мощные узловатые ветки старых дубов – они, сознавая свою силу, небрежно отмахивались лакированной зеленью листьев. Над небольшим озером склонились измученные зноем вербы, устало перешептываясь и укоризненно покачивая гибкими ветками, которые никак не могли дотянуться до воды: озеро пересохло, и лишь посередине темнела лужа, поросшая осокой. Дно озера покрылось сетью глубоких морщин, а у берегов ржавыми щетками торчали камыши; среди них кое-где виднелись протоптанные лесными обитателями тропки.