Меченосцы
Шрифт:
— Так, может быть, и с королем будет война?
— И у нас, и у немцев люди говорят, что будет. Меченосцы уже выпрашивают помощи у всех дворов, и на голове у них шапка горит, как у вора, потому что королевская сила — это не шутка, а польское рыцарство, чуть кто напомнит о меченосце, плюет себе на ладони.
Ягенка на это вздохнула и сказала:
— Всегда веселее мужчине на свете, чем женщине. Например, ты поедешь на войну, как поехал Збышко и Мацько, а мы останемся здесь в Спыхове.
— Паненка, как же иначе может быть? Вы останетесь, но в полной безопасности. Немцам и до сих пор страшно имя Юранда. Я сам видел это в Щитно. Когда они узнали, что он в Спыхове, то сейчас же перетрусили.
— Мы знаем, что они не придут сюда, им помешают и болото, и старик Толима, но тяжело будет сидеть здесь без вестей.
— Чуть что случится, я дам знать. Я знаю, что еще перед нашим отъездом в Щитно отсюда собирались ехать на войну двое парней, и Толима воспретить им этого не может, потому что они из ленкавицкой шляхты. Теперь они поедут вместе со мной, и в случае чего я тотчас же пошлю к вам с вестями.
— Пошли тебе Бог за это. Я знала, что ты всегда найдешься, но за твое сердце и расположение ко мне до смерти буду благодарна тебе.
На это чех преклонил колено и сказал:
— Не обиду я узнал от вас, а только одно благодеяние. Рыцарь Зых взял меня в плен под Болеславцем мальчишкой и без выкупа дал мне свободу, но служба у вас была для меня милее свободы. Дай мне Бог пролить за вас кровь, моя госпожа!
— Да руководит тобою Бог и да приведет он тебя обратно! — ответила Ягенка и протянула ему руку.
Но он предпочел склониться к ее ногам и целовать их, чтобы выказать свое почтение, а потом, не вставая с колен, заговорил несмело и покорно:
— Я человек простой, но дворянин и верный слуга ваш… Дайте мне что-нибудь в дорогу на память. Не отказывайте мне в этом! Уже наступает время военной страды, а святой Георгий свидетель, что я буду находиться там впереди, а не позади.
— О чем ты меня просишь? — спросила несколько удивленная Ягенка.
— Повяжите меня на дорогу какой-нибудь лентой, потому что, если придется мне пасть, то легче будет умирать с вашей перевязью.
И он снова склонился к ее ногам и умолял, сложив руки, глядя в ее глаза, но на лице Ягенки отразилось чувство замешательства, и она ответила с порывом невольной досады:
— Ах, милый мой! Не проси у меня этого, моя перевязь ни на что тебе не пригодится. Пускай тебя перевяжет тот, кто сам счастлив, вот это тебе принесет счастье! А во мне, по правде сказать, что такое? Ничего, только одна грусть! А передо мной — ничего, только одно несчастье! Ох, не принесу я счастья ни тебе, ни кому другому, потому что чего у меня нет, того я и дать не могу. Так мне теперь, Глава, плохо на свете, что, что…
Тут она вдруг замолкла, чувствуя, что если скажет еще хоть слово, то разрыдается, слезы и так, словно туча, затуманивали ее глаза. Чех был очень взволнован, он понял, что ей плохо возвращаться в Згожелицы и жить в соседстве свирепых соперников — Чтана и Вилька, и плохо также оставаться в Спыхове, куда рано или поздно мог приехать Збышко с Данусей. Глава отлично понимал все, что делается в сердце девушки, но так как не видел никакого средства против ее несчастья, то лишь снова обнял ее ноги и проговорил:
— Эх, умереть бы за вас! Умереть!
А она сказала:
— Встань. А на войну пусть тебя Сецеховна опояшет или даст что-нибудь на память. Она всегда рада видеть тебя.
Ягенка крикнула, и Сецеховна тотчас вышла из соседней комнаты, потому что подслушивала у дверей, а не показывалась только из робости, хотя в ней кипело желание проститься с прекрасным оруженосцем. Она вошла смущенная, испуганная, с бьющимся сердцем, с заплаканными и сонными глазами и, опустив веки, остановилась перед чехом, не в силах будучи произнести ни слова, похожая на цветок яблони.
Глава, кроме глубокой привязанности, питал к Ягенке глубочайшее уважение, но не смел коснуться ее ни одной греховной мыслью, зато часто мечтал о Сецеховне и, чувствуя, как кровь клокочет в его жилах, не мог устоять перед ее очарованием. Теперь она еще сильнее уязвила его сердце своей красотою, а в особенности своим смущением и слезами, сквозь которые проглядывала любовь, как сквозь ясную воду ручья проглядывает золотое дно.
И обратившись к ней, он сказал:
— Знаете что? Я еду на войну, может быть, и погибну. Вам не жаль меня?
— Жаль! — тонким голоском отвечала девушка.
И залилась слезами, потому что они всегда у нее были наготове. Чех растрогался окончательно и стал целовать ее руки, подавляя в себе, в присутствии Ягенки, желание приступить к еще более горячим поцелуям.
— Опояшь его или дай что-нибудь на память, чтобы он бился под твоим знаком, — сказала Ягенка.
Но Сецеховне нелегко было дать что-нибудь, потому что она была одета в мужскую одежду подростка. Она начала искать: ни ленты, ни какого-нибудь пояска! А так как женские уборы лежали еще не разобранными в лубках, то Сецеховна впала в немалое затруднение, из которого ее вновь вывела Ягенка, посоветовав отдать сетку, которую та носила на голове.
— Слава богу! Пусть будет сетка! — воскликнул несколько развеселившийся Глава. — Я повещу ее на шлем, и несчастна будет мать того немца, который потянется за нею!
Сецеховна поднесла обе руки к голове, и через минуту светлые пряди волос рассыпались по ее плечам. Глава в первый раз видел ее такой простоволосой и прекрасной и изменился в лице. Его щеки сначала вспыхнули, а потом побледнели; он взял сетку, поцеловал ее, спрятал за пазуху, еще раз обнял колена Ягенки, а потом, сильнее, чем это было нужно, колена Сецеховны, проговорил: "Пусть будет так!" — и вышел из комнаты.