Меченосцы
Шрифт:
Слова эти поразили его потому, что и в самом ордене некоторых комтуров шепотом обвиняли в служении сатане. Процесс против них за это не возбуждали, чтобы не навлечь позора на всех рыцарей ордена, но Арнольд хорошо знал, что о таких вещах рыцари перешептывались и что такие слухи ходили. Кроме того, Мацько, зная по рассказам Сандеруса о странном поведении Зигфрида, окончательно встревожил простодушного великана.
— А тот же самый Зигфрид, с которым ты шел на войну, — сказал старик, — разве он служит Господу Богу и Иисусу Христу? Разве ты никогда не слыхал, как он разговаривает со злыми духами, как шепчется с ними и то смеется, то скрежещет зубами?
— Это так, — проворчал Арнольд.
Но Збышко, к сердцу которого новой волной прихлынули горе и гнев, внезапно воскликнул:
— И ты толкуешь о рыцарской чести? Позор тебе, потому что ты помогал палачу и колдуну. Позор тебе, потому что ты спокойно смотрел на страдания женщины, дочери рыцаря, а может, и сам ее мучил.
Арнольд вытаращил глаза и, крестясь от изумления, сказал:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Как?… Это безумная девушка, в голове которой сидит двадцать семь дьяволов?…
— Горе, горе! — хриплым голосом перебил его Збышко.
И, схватившись за рукоять мизерикордии, он снова стал дикими взглядами посматривать в сторону лежащего поодаль в темноте Зигфрида.
Мацько спокойно положил руку ему на плечо и надавил изо всех сил, чтобы заставить его опомниться, а сам, обратившись к Арнольду, сказал:
— Эта женщина — дочь Юранда из Спыхова и жена этого молодого рыцаря. Понимаешь ли теперь, почему мы вас преследовали и почему ты стал нашим пленником?
— Боже мой! — сказал Арнольд. — Почему? Каким образом? Ведь она сумасшедшая…
— Это оттого, что меченосцы похитили ее, как невинную овечку, и мучениями довели до такого состояния.
При словах "невинная овечка" Збышко поднес кулак ко рту и впился в него зубами, а из глаз его покатились крупные слезы непреодолимой муки. Арнольд сидел в задумчивости, а чех в нескольких словах рассказал ему о предательстве Данфельда, о похищении Дануси, пытке Юранда и поединке с Ротгером. Когда он кончил, наступило молчание, нарушаемое только шумом леса да потрескиванием искр в очаге.
Так сидели они несколько минут. Наконец Арнольд поднял голову и сказал:
— Не только рыцарской честью, но и крестом Господним клянусь вам, что женщины этой я почти не видел, не знал, кто она, и к мучениям ее никогда и ни в чем руки своей не прикладывал.
— Так поклянись же еще, что добровольно пойдешь за нами и не попытаешься бежать, а я тогда велю совсем развязать тебя, — сказал Мацько.
— Пусть будет и так, как ты говоришь, клянусь. Куда вы меня поведете?
— В Мазовию, к Юранду из Спыхова.
Говоря это, Мацько сам перерезал веревку на его ногах, потом указал на еду. Збышко через несколько времени встал и пошел спать на пороге хаты; монахини там он уже не нашел, потому что слуги увели ее к лошадям. Легши на шкуру, принесенную ему Главой, Збышко решил бодрствовать и ждать, не принесет ли рассвет какой-нибудь счастливой перемены в здоровье Дануси.
А чех вернулся к очагу, потому что душу его томило нечто, о чем он хотел поговорить со старым рыцарем из Богданца. Он застал Мацьку тоже погруженного в раздумье и не обращающего внимания на храп Арнольда, который, съев неимоверное количество вареной репы и мяса, уснул от изнеможения, как убитый.
— А вы не отдохнете, господин? — спросил оруженосец.
— Сон бежит от век моих, — отвечал Мацько. — Пошли, Господи, хорошее утро…
И, сказав это, он посмотрел на звезды.
— Скоро светать будет, а я все думаю, как что будет.
— Мне тоже не до сна: у меня в голове паненка из Згожелиц.
— А ведь и то правда: новая беда. Ведь она в Спыхове.
— То-то и есть, что в Спыхове. Увезли мы ее из Згожелиц бог весть зачем.
— Она сама хотела ехать к аббату, а как не стало его — что же мне было делать? — с досадой ответил Мацько, не любивший об этом говорить, потому что в душе чувствовал за собой вину.
— Да, но что же теперь будет?
— Что? Отвезу ее назад домой, и пусть все будет как Богу угодно. Но, помолчав, он прибавил:
— Да будет воля Господня. Только бы хоть Дануся-то была здорова, по крайней мере, известно было бы, что делать… А так — шут его ведает. Ну как не выздоровеет? И не умрет… Пусть бы уж послал Господь какой-нибудь конец: либо так, либо эдак.
Но чех думал в этот момент о Ягенке.
— Видите ли, ваша милость, — сказал он, — паненка, когда я уезжал из Спыхова и прощался с ней, сказала мне так: "В случае чего, приезжайте сюда раньше Збышки и Мацьки: пусть они с вами пришлют о себе известие, а вы отвезете меня в Згожелицы.
— Эх, — отвечал Мацько. — Это верно, что как-то нескладно было бы ей оставаться в Спыхове, когда приедет Дануся. Жаль мне сиротки, по совести жаль, да коли не было воли Божьей, так уж тут ничего не поделаешь. Только как же это устроить? Постой… Ты говоришь, что она велела тебе возвращаться раньше нас с известием, а потом отвезти ее в Згожелицы?
— Велела, я вам все слова ее повторил.
— Так вот что: ты, пожалуй, поезжай вперед нас. Надо бы и старика Юранда известить, что дочка его нашлась, чтобы внезапная радость его не убила. Ей-богу, лучше ничего и сделать нельзя. Возвращайся! Скажи, что мы Данусю отбили и что скоро с ней приедем, а сам возьми ту несчастную и вези ее домой.
Тут старый рыцарь вздохнул, потому что ему искренне жаль было и Ягенки, и тех намерений, которые он лелеял в душе. Помолчав, он снова спросил:
— Я знаю, что ты парень проворный и сильный, но сумеешь ли ты оберечь ее от обиды или несчастья? Ведь в дороге легко может случиться и то, и другое.
— Сумею, хотя бы пришлось голову сложить. Возьму нескольких хороших слуг которых для меня пан из Спыхова не пожалеет, и благополучно свезу ее хоть на край света.
— Ну очень-то на себя не надейся. Помни, что на месте, в самых Згожелицах — и то надо зорко следить за Вильками из Бжозовой и за Чтаном из Рогова… Правда, я пустяки говорю, потому что за ними надо было следить, пока у нас другое в голове было. Теперь уж нет никакой надежды — и чему быть, того не миновать.