Меченосцы
Шрифт:
Пяти остальным Мацько сказал:
— Там будут два солдата и Сандерус: вы их сейчас же свяжете, а если кто из них окажется с оружием и станет защищаться, тогда его убить.
И они сейчас же пошли. Збышко по дороге прошептал дяде:
— Вам — старый Зигфрид, а мне Арнольд.
— Только берегись, — отвечал старик.
И подмигнул чеху, давая тому понять, чтобы тот в каждую минуту был готов помочь молодому пану.
Тот кивнул головой в знак согласия, потом набрал воздуха в легкие и попробовал, легко ли выходит меч из ножен.
Но Збышко заметил это и сказал:
— Нет. Тебе я приказываю тотчас бежать к корзине и ни на шаг не отступать от нее во время битвы.
Шли они быстро
— Смотри, — сказал Мацько, изо всех сил сжимая руку Збышки, чтобы удержать его еще на мгновение. — Он нарочно взял у них мечи и панцири. Ладно. Этот с седой бородой, должно быть…
— Вперед, — внезапно закричал Збышко.
И они, как вихрь, выскочили на поляну. Те тоже выскочили, но прежде чем успели добежать до Сандеруса, грозный Мацько схватил старого Зигфрида за грудь, перегнул назад и мгновенно очутился на нем. Збышко и Арнольд сцепились, как два ястреба, обхватили друг друга и стали бороться. Широкоплечий немец, до сих пор сидевший возле Сандеруса, схватился было за меч, но не успел им размахнуться, как его ударил слуга Мацьки, Вит, обухом по рыжей голове и уложил на месте. Потом, согласно приказанию старого пана, слуги бросились вязать Сандеруса, но тот, хоть и знал, что это условлено, стал выть от страха, как теленок, которому хотят перерезать горло.
Но хотя Збышко был так силен, что, сжав ветку дерева, выжимал из нее сок, он почувствовал, что попал как будто не в человеческие, а в медвежьи лапы. Почувствовал он даже и то, что, если бы не панцирь, который был на нем, огромный немец переломал бы ему ребра, а может быть, и спинной хребет. Правда, юноша слегка приподнял его, но тот приподнял Збышку еще выше, напряг все силы и хотел ударить оземь, так, чтобы уж Збышко не поднялся.
Но Збышко сжал его так же сильно; глаза немца налились кровью; тогда Збышко просунул ему ногу между колен, ударил и повалил на землю.
Они упали оба, юноша очутился снизу, но в тот же миг внимательный ко всему Мацько бросил полумертвого Зигфрида на руки слуг, а сам бросился к лежащим, во мгновение ока скрутил поясом ноги Арнольда, потом встал, сел на него, как на убитого кабана, и приставил к его горлу острие мизерикордии.
Тот страшным голосом закричал, и руки его беспомощно опустились, потом он стал стонать, не столько от укола, сколько от того, что вдруг почувствовал мучительную, невыразимую боль в спине, по которой ударили его палицей еще во время битвы со Скирвойллой.
Мацько обеими руками ухватил его за воротник и стащил со Збышки, а Збышко поднялся с земли и сел, потом хотел встать и не мог, а потому сел снова и некоторое время сидел неподвижно. Лицо его было бледно и потно, глаза налились кровью, а губы посинели: он смотрел куда-то вдаль, как бы не совсем в своем уме.
— Что с тобой? — с беспокойством спросил Мацько.
— Ничего, я только очень устал. Помогите мне стать на ноги.
Мацько взял его под мышки и сразу поднял.
— Стоять можешь?
— Могу.
— Болит что-нибудь?
— Ничего. Только воздуху не хватает.
Между тем чех, очевидно, заметив, что там уже все кончено, появился перед землянкой, держа за шиворот монахиню. При виде этого Збышко забыл
— Дануся! Дануся!
Но на этот зов никто не ответил.
— Дануся! Дануся! — повторил Збышко.
И замолчал. В комнате было темно, и в первую минуту он не мог ничего разглядеть. Зато из-за камней, сложенных для очага, донеслось до него учащенное и громкое дыхание, как бы дыхание притаившегося зверька.
— Дануся! Боже мой! Это я, Дануся.
И вдруг он увидел во мраке ее глаза, широко раскрытые, испуганные, безумные.
Он бросился к ней и схватил ее в объятия, но она не узнала его совершенно и, вырываясь из его рук, стала повторять задыхающимся шепотом:
— Боюсь, боюсь, боюсь…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Не помогали ни добрые слова, ни ласки, ни мольбы: Дануся никого не узнавала и не приходила в себя. Единственным чувством, которое охватывало все ее существо, был ужас, подобный тому трепетному ужасу, какой испытывают пойманные птицы. Когда ей принесли еды, она не хотела есть при людях, хотя по жадным взглядам, которые кидала она на пищу, виден был голод, быть может уже давнишний. Оставшись одна, она кинулась на еду с жадностью дикого зверька, но лишь только Збышко вошел в комнату, она в ту же минуту отбежала в угол и спряталась за вязанкой хвороста. Тщетно Збышко раскрывал объятия, тщетно простирал руки, тщетно молил ее, подавляя в себе слезы. Она не хотела выйти из этого убежища даже тогда, когда в комнате зажгли огонь и когда при свете его она могла хорошо разглядеть лицо Збышки. Казалось, память покинула ее вместе с разумом. Зато он смотрел на нее и на ее исхудалое лицо с застывшим выражением ужаса; он смотрел на ввалившиеся глаза, на лохмотья одежды, в которую она была одета, и сердце его выло от боли и ярости при мысли, в каких она была руках и как с ней обращались. Наконец его охватил такой порыв гнева, что, схватив меч, он кинулся с ним к Зигфриду и неминуемо убил бы его, если бы Мацько не схватил племянника за руку.
Тогда они стали бороться друг с другом почти как враги, но юноша был так ослаблен предыдущим боем с великаном Арнольдом, что старый рыцарь осилил его и, схватив за руку, закричал:
— Взбесился ты, что ли?
— Пустите, — отвечал Збышко, скрежеща зубами, — не то я с ума сойду.
— Сходи. Не пущу. Лучше ты себе голову расшиби об стену, чем покрыть позором себя и весь род.
И, словно железными клещами сжимая руку Збышки, старик грозно заговорил:
— Опомнись. Месть от тебя не уйдет, а между тем ты — опоясанный рыцарь. Как? Ты станешь бить связанного пленника? Позор. Ты скажешь, что королям и князьям не раз приходилось убивать пленников? Да, только не у нас. И что им проходит даром, то тебе не пройдет. У них королевства, города, замки, а у тебя что есть? Рыцарская честь. Тот же человек, который им слова сказать не посмеет, тебе в глаза наплюет. Опомнись ты, бога ради.
Наступило молчание.
— Пустите, — мрачно повторил Збышко, — не трону его.
— Пойдем к огню, посоветуемся.
И Мацько повел его за руку к очагу, в который слуги накидали сосновых ветвей. Сев, Мацько немного подумал, а потом сказал:
— Вспомни и то, что этого старого пса ты обещал Юранду. Он и будет ему мстить и за свои, и за Данусины муки. Он отплатит ему, не бойся. И это ты должен для Юранда сделать. На то у него есть право. И чего тебе нельзя делать, то Юранду можно будет, потому что пленника захватил он не сам, а получил его от тебя в подарок. Он без всякого для себя позора может хоть кожу с него содрать, понимаешь?