Мечтательница из Остенде
Шрифт:
Через несколько минут она, задыхаясь, упала на пол. Мэтр Плиссье позвал надзирательниц, они помогли ему поднять узницу, велели ей сделать несколько глубоких вздохов. Ее на носилках перенесли в лазарет и дали успокоительное.
Часом позже она пришла в себя и спросила, где ее адвокат. Ей сказали, что он ушел готовиться к завтрашнему слушанию и забрал с собой коробки.
Выпросив еще одну порцию успокоительного, Габриэлла погрузилась в беспамятство. Все что угодно, лишь бы не думать о содержимом жестянок.
На следующий день состоялись прения. Габриэлла была сама на себя не похожа — блуждающий взгляд, заплаканные глаза, пересохшие губы, в лице ни кровинки. Если бы она хотела разжалобить присяжных, то лучшего бы не могла придумать.
Заместитель прокурора произнес обвинительную речь, не столь строгую, сколь суровую и никого не впечатлившую. По ее окончании мэтр Плиссье расправил трепещущие рукава адвокатской мантии и выступил вперед, словно вызванный на аплодисменты солист.
— Что произошло? Человек погиб в горах. Отвлечемся от самого факта гибели и рассмотрим две противоположные версии случившегося, которые собрали нас всех в этом зале: несчастный случай, говорит вдова; убийство, утверждает неизвестный пастух. Отвлечемся еще больше, отойдем как можно дальше, так же далеко, как и пастух, если на таком расстоянии возможно что-либо различить, и поищем причины убийства. Чаще всего мне тяжело исполнять обязанности адвоката, так как моего клиента обвиняют все и вся. Но в данном случае ничто не обвиняет Габриэллу Сарла, ничто! У нее нет ни мотива, ни причины. Деньги ни при чем. Семейные конфликты ни при чем. Измена ни при чем. Только один-единственный человек обвиняет вдову. Человек, живущий в окружении животных, не умеющий ни читать, ни писать, взбунтовавшийся против школьной системы и способный вписаться в социум только в качестве изолировавшегося элемента. Короче, пастух — служащий, которого мне легко было бы дискредитировать, так как его многократно увольняли, работник, которым не был доволен ни один работодатель, мужчина неженатый и бездетный, вот этот-то пастух ее и увидел. На каком расстоянии он находился? Трудно что-либо различить уже на расстоянии двухсот или трехсот метров, а он находился за полтора километра от места трагедии согласно результатам следственного эксперимента. Задумайтесь, дамы и господа, что вы увидите с такого расстояния? Я — ничего. А он увидел преступление. Невероятно! Более того, став свидетелем нападения, он не бросился к жертве, не позвал на помощь, не обратился в полицию. Почему? По его утверждению, он не мог оставить стадо. Перед вами человек, который видел убийство ближнего своего и продолжает больше ценить жизнь ожидающих вертела животных… Я не понимаю его, дамы и господа. Это еще полбеды, но он указывает на чудесную женщину, безупречную жену, превосходную мать, обвиняя ее в том, чего она менее всего могла бы пожелать, в смерти ее Габриэля, Габриэля, прозванного Габом, любви всей ее жизни.
Мэтр Плиссье гневно повернулся к скамье присяжных:
— Вы возразите мне, уважаемые присяжные заседатели, что не бывает дыма без огня. Внешние проявления сильной любви супругов де Сарла видел всякий, но ведь чужая душа — потемки. Может быть, голова этой женщины, Габриэллы де Сарла, была битком набита подозрениями, ревностью, сомнениями? Кто докажет нам, что муж не стал причиной параноического невроза? Ко всем тем свидетельствам, которые вы выслушали и которые не дают ни малейшего основания для подобного умозаключения, я хочу добавить и свое свидетельство. Знаете ли вы, что эта женщина сделала вчера вечером? О какой единственной за два с половиной года предварительного заключения привилегии она меня попросила? Она умолила меня принести ей четыре коробки из-под печенья, куда она тридцать лет складывала письма мужа и свои письма к нему, а также другие знаки их любви — билеты на спектакли и концерты, меню свадебных и именинных обедов, записочки, которые они оставляли друг другу по утрам на кухонном столе, — все, от возвышенного до ничтожного! Тридцать лет. До последнего дня. До трагической поездки в Альпы. Надзирательницы подтвердят, что, просмотрев содержимое этих коробок, моя подзащитная несколько часов проплакала, думая о том, кого она потеряла. Я задаю вам вопрос и завершу им свою речь: так ли ведет себя убийца?
Габриэлла была на грани обморока, ее дети и наиболее чувствительные из присутствующих с трудом сдерживали слезы.
Присяжные удалились на совещание.
Сидя в коридоре на скамейке рядом с мэтром Плиссье, Габриэлла думала о прочитанных накануне письмах. О том письме, в котором Габ называл ее «старушкой», он и в молодости ее так называл, как можно было забыть это прозвище и принимать его за жестокую насмешку? О том письме двадцатипятилетней давности, в котором он обращался к ней «моя неистовая, моя неукротимая, моя таинственная, моя непредсказуемая», — вот, что он думал о своей убийце, «неистовая и непредсказуемая», как он был прав, бедняжка. Значит, Габ действительно любил ее такой, как она есть, с ее вспыльчивым характером, приступами ярости, гнева, хандры, занудства, и все ее выходки не могли сокрушить его спокойствия и благодушия.
Значит, секретом Габа была она сама.
В своем воображении она разрушила их любовь. Но, увы, в пропасть она столкнула мужа не в своем воображении.
Почему она придала такое значение суждению Полетты? Как она могла опуститься до уровня этой отвратительной женщины, видящей в окружающем мире только грязь и пошлость? Нет, обвинять Полетту слишком просто. Виновата Габриэлла, только она, и никто другой. Она вооружилась мощным аргументом против Габа: «Мужчина не может любить одну и ту же женщину в течение тридцати лет». Теперь она понимала, что в действительности руководствовалась совсем другим: «Я не могу любить одного и того же мужчину в течение тридцати лет». Габриэлла де Сарла — виновна!
Звонок. Шум шагов. Гул голосов. Перерыв окончился. Все возвращаются на свои места, словно зрители на ипподроме после антракта.
На вопрос судьи: «Считаете ли вы, что обвиняемая умышленно посягнула на жизнь своего мужа?» — присяжные единогласно ответили: «Нет».
По залу пробежал одобрительный шепот.
— С Габриэллы де Сарла снимаются все обвинения. Мадам, вы свободны, — заключил судья.
Все остальное для Габриэллы потонуло в тумане. Ее обнимали, поздравляли, дети плакали от радости, вокруг нее гарцевал мэтр Плиссье. В качестве благодарности она сказала ему, что глубоко проникла в смысл его защитительной речи: невозможно, немыслимо, чтобы столь счастливая в браке женщина совершила подобное преступление. А про себя прибавила, что это преступление совершила какая-то другая женщина, чужая, незнакомая, не имеющая к ней никакого отношения.
Она ничего не отвечала тем, кто спрашивал ее о планах на ближайшее время. Отныне ее жизнь должна стать трауром по чудесному человеку. Неужели они не знают, что два с половиной года назад какая-то сумасшедшая отняла у нее мужа? Сможет ли она жить без него? Пережить это насилие?
Через месяц после освобождения Габриэлла де Сарла покинула свой дом в Санлисе, отправилась в Альпы и сняла номер в отеле «На солнечном склоне», неподалеку от отеля «Бельвю», где она в последний раз останавливалась со своим мужем.
Вечером, за узеньким бюро из некрашеной сосны, она написала письмо.
Мои дорогие дети, суд признал меня неспособной убить такого чудесного человека, каким был ваш отец, Габриэль, единственный мужчина, которого я любила, но оправдательный приговор лишь усугубил мои страдания. Жизнь без Габриэля невыносима. Поймите мою боль. Простите мне мой уход. Я ухожу к нему.
На следующий день она поднялась на Орлиный перевал и с той же тропинки, откуда два с половиной года назад столкнула своего мужа, бросилась в пропасть.
Выздоровление
Пер. Алина Попова
— Повезло, меня лечит красивая женщина…
В первый раз, когда он пробормотал эти слова, она решила, что ослышалась, и даже рассердилась на себя. Вот выдумала: принять хрип больного за комплименты! Если подсознание будет и дальше играть с ней такие шутки, придется сходить к психоаналитику. Не хватало еще, чтобы комплексы мешали работать. Довольно и того, что они мешают ей жить…
Настроение у Стефани было скверное, и, как только выдавалась минута передышки, она пыталась сообразить, что же на самом деле сказал пациент из 221-й палаты. Начало фразы, похоже, она разобрала правильно: «Повезло, меня лечит…» — а вот что дальше? «Красивая женщина»? Никто и никогда не называл Стефани красивой. Что и понятно, считала она.
Вечером, уже выйдя за ворота больницы Сальпетриер, медсестра продолжала ломать голову над этой загадкой. Она задумчиво брела под набрякшим черными тучами небом мимо высотных домов, фасады которых резко уходили вверх, а улицы у их подножий, окаймленные чахлыми акациями, казались плоскими и пустынными. Она жила в китайском квартале на юге Парижа, в царстве зеленовато-серых стен и алых вывесок. В этом районе, среди худеньких миниатюрных китайских женщин, шустрых муравьишек, спешащих с работы, она представлялась себе великаншей. Даже ее рост — самый обычный, впрочем, — казался там огромным, что уж и говорить о пышных формах, которые подчеркивались соседством с тоненькими фигурками китаянок.