Мечтательница из Остенде
Шрифт:
— Успокойтесь… это не имеет значения…
— Если это не имеет значения, то что тогда имеет? — Голос у него прервался.
— Не обращайте внимания, меня это не беспокоит, — соврала она.
— Вас это не беспокоит? Ну спасибо! Только сейчас понял, что теперь я просто калека.
Стефани заметила, что повязка у него на глазах промокла от слез. Ей хотелось прижать Карла к груди, утешить его, но она не имела права. Вдруг кто-то войдет: а тут голый пациент в объятиях медсестры, да еще в подобном состоянии… И потом, если она его окружит своим запахом, все станет только хуже.
— Что я наделала, господи, что же я наделала! — воскликнула она.
В Карле что-то изменилось. Его тело затряслось. Из горла раздался стон. Стефани хотела позвать на помощь и тут сообразила, что с ним.
— Вы… вы смеетесь?
Он кивнул, продолжая трястись от смеха.
Увидев, что, пока он смеется, эрекция спадает, Стефани успокоилась и тоже хихикнула за компанию.
Она прикрыла Карла простыней, села рядом и ждала, пока он переведет дух.
Когда он наконец отсмеялся, Стефани спросила:
— Что вас так развеселило?
— То, что вы кричали: «Что я наделала!» — а наделали вы то, что у меня случилась эрекция. Разве не дурацкая история?
Еще несколько секунд они хохотали как ненормальные.
— Теперь давайте серьезно. Больше, пожалуйста, меня не мучайте. Никаких умываний с вашим участием. Понятно?
— Понятно.
На самом деле Стефани было не совсем понятно; все, что она осознала, — это ее способность, новая и ошеломляющая способность вызывать у мужчины желание. Да не у какого попало! У этого мужчины, вот у этого мужчины, потрясающего, обвешанного женщинами, у мужчины, за которого дерутся невероятные любовницы! Это она-то, толстуха, уродина!
В тот день она больше не заходила в палату 221: ей казалось, что коллеги догадываются, что там произошло, — так странно они на нее поглядывали. И сама она, помимо своей воли, чувствовала себя другой, стала более разговорчивой, возбужденной, по малейшему поводу на щеках у нее проступал румянец.
— Слушай, Стефани, а ты, случайно, не влюбилась? — спросила Мари-Тереза своим милым певучим акцентом: она проглатывала «л» и сладко растягивала гласные.
Почувствовав, что ее бросает в жар, Стефани не стала возражать, а улыбнулась и пошла за лекарствами.
— Влюбилась, — заключила Мари-Тереза, качая головой.
Однако она ошиблась: Стефани не влюбилась, она просто почувствовала себя женщиной.
В тот вечер она разделась и не шарахнулась от зеркала, как всегда, а встала прямо перед ним.
— Ты нравишься. Ты можешь нравиться!
Она объявила это своему телу, как благую весть или даже похвалу.
— Это тело возбуждает мужчину, — сообщила она своему отражению.
Но вид у отражения был не слишком уверенный.
— Да-да! — настаивала она. — Не далее как сегодня утром…
И она рассказала своему отражению, что случилось сегодня утром, какая привлекательность кроется в аромате ее тела…
После этого рассказа она накинула пеньюар, поужинала и юркнула в постель, чтобы прокрутить все это в голове еще и еще раз.
С утра во вторник, еще в раздевалке, Стефани поговорила с мадам Гомес, и она, за несколько мелких услуг, согласилась заниматься туалетом пациента из 221-й палаты одна, ни о чем не догадавшись.
Потом, когда Карл уже был вымыт, Стефани заглянула к нему.
— Спасибо, что не приходили, — шепнул он.
— Первый раз слышу, чтобы за это благодарили!
— Странно, правда? Есть люди, при которых забавно говорить непристойности, а при других как-то не решаешься. Может, потому что хочешь им понравиться.
— Вы хотите мне понравиться? — К горлу у нее подкатился ком.
Дожидаясь ответа, она чуть не потеряла сознание.
— Да, хотелось бы. Мне это было бы приятно.
— Вам удалось! Вы мне нравитесь.
Она наклонилась и коснулась его губ.
— Я брежу или вы меня поцеловали?
— Бредите!
Весь день она чувствовала на губах отпечаток этого прикосновения. Даже странно, насколько это было приятно.
Хотя она и заставляла себя заниматься другими больными, но все-таки проводила больше времени в палате Карла, а может, там просто время пролетало быстрее. Перешагнув порог 221-й, она словно переступала невидимый барьер и оказывалась в ином мире.
Днем, когда разговор у них шел о каких-то невинных вещах, Карл вдруг сменил тему:
— А как вы одеваетесь, когда не на работе?
Она решительно отбросила мысль ответить правду — о тех бесформенных тряпках, которые ждали ее в раздевалке и в шкафу дома, — и начала врать:
— Ношу юбки…
— О, вот хорошо.
— Ну да, юбки, блузки. Обычно шелковые… Иногда юбку с пиджаком. Летом — легкие платья…
— Прекрасно. А зимой?
Стефани аж покраснела от той невероятной лжи, которую собралась произнести:
— Я люблю кожаные вещи. Не такие, как у рокеров, а что-нибудь поизящнее, стильное, ну, знаете, всякие модные кожаные штучки?
— Обожаю это! Как жаль, что я не могу вас увидеть!
— В больнице мы ходим в брюках и халате. Не очень-то сексуально.
— Даже на вас?
— Даже на мне.
— Не уверен. И потом, вы берете свое после работы.
— Вот именно… Я беру свое…
Вечером, выйдя из больницы, она решила реализовать то, что еще утром было ложью, и направилась в сторону больших магазинов на бульваре Османн.
Она даже села в метро, что с ней бывало редко: Стефани всюду ходила пешком. Она уже много лет жила «сзади, за больницей». Человек новый в Париже не понял бы этой фразочки «сзади, за больницей», потому что у больницы Сальпетриер было два одинаковых входа, с двух бульваров, ограничивающих ее территорию: как решить, какой из них сзади, а какой спереди? Чтобы это понять, надо привыкнуть к особой геометрии Парижа — город вписан в круг, но у него тем не менее есть задняя и передняя часть… «Спереди» — считается то, что ближе к центру, к Нотр-Дам, а «сзади» — то, что ближе к внешней кольцевой дороге. То есть Стефани, которая жила в китайском квартале, в верхнем этаже высотного дома, неподалеку от пригородной зоны, оказывалась «сзади».