Медные люди
Шрифт:
— И старуху тоже?
— А куда ее, на развод оставлять?
— Вы даже похоронить по–человечески не можете… — Данила словно бы замечтался о чем–то, стоя на краю каменоломни.
— Мы много чего не можем. Давай уже, обещал.
— На, — коротко говорит Данила и бьет Антихриста шкатулкой в лоб. Окровавленный, тот падает замертво. Падает очень долго.
* * *
— А вот уже и родные ваши пожаловали, Настасья Игоревна, — говорит незнакомец, выглянув в окно. — Так что нам пора. Олег, возьми коробку. Настасья Игоревна, с вами
Обернувшись в дверях, Полоз ухмыляется Насте. Она отворачивается.
* * *
По улице с ножом Антихриста в руке, ни от кого не прячась, да и сумерки уже, идет Данила–мастер. Решительно заходит в столовую, идет к дверям в подсобку. Скорчившаяся от страха за огромной кастрюлей, одним глазом наблюдает за ним Лена.
Данила распахивает двери… и что, собственно, ожидал он увидеть за дверью в подсобку? Сломанная метла, пара засаленных фуфаек на стене, одинокая резиновая перчатка валяется на полу.
Данила бьет кулаками по фуфайкам, они срываются с вешалки, поднимая огромное облако пыли. Данила сидит в пыли и чихает.
* * *
Купе скорого поезда. Двухместное. На коленях Насти — полуоткрытый чемоданчик. Незнакомец любовно поглаживает шкатулку.
— Я смотрю, она вам очень дорога, — не выдерживает Настя.
— Вы даже не представляете, до чего дорога, Настасья Игоревна, — вежливо отвечает он.
— Ну-с, вы по крайней мере получили то, что хотели. А мне что делать со всеми этими деньжищами?
— Потратить со вкусом. Женщина вы молодая, свободная… Впрочем, хотите, я их для вас помещу где–нибудь в Швейцарии…
— Вы забыли опять — я замужем.
— Ах да! — спохватывается он. — Совсем забыл: муженек–то ваш, Алеша, к Машеньке на жительство подался. Не вынесла душа поэта позора мелочных обид… Я подумал, что лучше уж я вам об этом заранее расскажу, чем потом от родных и близких, с соболезнованиями… Вас огорчило то, что я сказал?
— Вы знаете… — кусая губу, но непонятно — чтобы не расплакаться или не рассмеяться, Настя медлит с ответом: — Нет, не очень.
— Ну и чудненько. Еще чаю?
* * *
Несется поезд, желтая, унылая, стелется Россия за окном. Громко, все громче поет солистка «Портисхэд»:
— Nobody loves me, it's true…
И виды из окна поезда сменяются видами из окна автомобиля, несущегося на бешеной скорости. Сначала мимо автомобиля пролетают маленькие дома маленького поселка, затем — большие дома большого города, и вот уже лес кругом и каменистые отвалы, и все больше скорость, и все громче песня, и пыль вьется за машиной каким–то, мать его, самумом… И вот сквозь пыль сперва издали и сверху, потом все ближе видны люди в форме, столпившиеся у слетевшего с шоссе в кювет темно–синего «Сааба»…
* * *
— Кстати, как вам Полоз? Уж простите за бестактный вопрос.
— А что конкретно вас интересует?
— Ну, каким
— Да перестаньте, какое вам дело.
— Интересно.
— Вы им словно бы гордитесь.
— Просто он сложнее, чем кажется.
— Куда уж сложнее… Давайте спать, утром Москва…
— Ну что ж…
* * *
Знакомая нам мастерская. Сейчас здесь голо. Пустые полки, пустые стены. Все белыми. желтыми пятнами, немножко размыто. В это пустое пространство невесть откуда протягивается рука. Пальцы на руке растопыриваются. Рука опускается. Настя встает с пола. С грохотом откатывается какая–то посудина.
За ней — чемоданы. Дорогие, красивые. Их много. Сама Настя попросту — в белой майке без рукавов и джинсах, светлые волосы распущены. Она выходит в темный коридор, идет на кухню. И в спину ей звенит дверной звонок.
Она останавливается.
* * *
На пороге стоит Данила. В делающем его кургузым пиджаке. С сумкой «Мальборо» через плечо.
— Настя… — говорит он. Настя отступает в сторону, давая ему пройти.
* * *
Московская ночь широка, бездонна, отчаянна. Она бродит между домами. Лужи и листья в лужах. Осень. Старик во дворе смотрит на темные окна и дрочит сквозь вырванную подкладку штанов. Но старика спугивает кошка. А в одном окне светло. Но не от электричества — свет живой, маленький.
И ночь летит туда, в приоткрытое окно, летучей мышью.
* * *
Насте идет свет свечей. Лицо ее делается от этого милым и теплым. И Данила без пиджака похорошел — на нем просторный свитер. Они сидят на кухне, на застеленных газетами табуретах. Здесь же, в углу, в полутьме угадывается раскладушка, застеленная темным клетчатым пледом — вся мебель в доме.
— И ты поверила! — шепотом восклицает Данила. — Поверила, что им нужна шкатулка!
— Конечно, а что же еще?
— Ты… ты глупая, Настя. Кто такой Полоз? «Он не так прост, как кажется,» — передразнивает он незнакомца, — но всегда чуть проще тебя. Кем бы ты ни был… Знаешь, почему? Потому что он — никто! Он — никакой! И в этом, — совсем шепотом заканчивает он, — его сила…
— А ты давно его знаешь? — не выдерживает Настя.
— При чем тут я… Он ВСЕГДА там был, понимаешь? До меня, до тебя, до Жабрея… А сейчас его там нет… потому что они думают, что победили…
— Ты параноик. Кого победили?
— Хозяйку.
— А ведь ты даже не пил сегодня. Данила, милый, если ты приехал только затем, чтобы все это мне напоминать…
Настя замолкает. Данила держит в вытянутой руке шкатулку. Она открыта.
— А как же… та?
— Фуфло, подделка. То есть — камни настоящие, но бессильные. Они ничего не значат. Они не твои. Твои я привез тебе.
— Ты сумасшедший…
Она подходит к нему, сидящему, берет в руки его голову и прижимает к своей груди.
Ночь летает по квартире летучей мышью. Ночь летает под музыку Everything But The Girl: