Медный кувшин
Шрифт:
— Тогда стыдитесь, вот и все! Теперь вопрос в том: как вы ему вернете прежний вид?
— Я далек от того, чтобы изменить сделанное, — был назидательный ответ.
— Что! — воскликнул Гораций, не веря своим ушам. — Вы, надеюсь, но намерены оставить несчастного профессора в таком виде навсегда?
— Никто не может отвратить предназначенного судьбою.
— Очень может быть. Но никем не предназначено, чтобы ученый человек вдруг был унижен до скотского образа на весь остаток своей жизни. Судьба не так глупа.
— Не презирай мулов, эти животные полезные и ценные в хозяйстве.
— Но — будьте вы прокляты! — разве у вас нет воображения! Неужели вы не можете представить себе, каково человеку обширной образованности и громкой известности, внезапно попавшему в такое унизительное положение?
— Да падет вина на его же голову, — холодно сказал Факраш. — Он сам навлек на себя эту участь.
— Что же, вы полагаете, что этим фокусом принесли мне пользу? Будет ли он теперь более расположен в пользу моей женитьбы на его дочери?
— У меня нет того намерения, чтоб ты взял себе в жены его дочь.
— Одобряете ли вы или нет, а я намерен на ней жениться.
— Наверно, она не пойдет за тебя, пока отец ее будет оставаться мулом.
— В этом я согласен с вами. Значит, вы так понимаете ваше содействие мне?
— Я не принял в расчет твоих интересов в данном случае.
— Будете ли вы добры принять их во внимание теперь? Ведь я дал слово, что он вернется к своему прежнему виду. На карте не только мое счастье, но и моя честь.
— Осуществление невозможного не связано с потерей чести. А это дело не может быть уничтожено.
— Не может быть уничтожено? — повторил Гораций, чувствуя, как сердце его сжалось в холодных тисках. — Почему?
— Потому что, — сказал джинн угрюмо, — я забыл способ.
— Вздор! — возразил Гораций. — Я не верю этому. — Он решил прибегнуть к лести. — Вы такой способный старый джинн, вы можете сделать все что угодно, если только пожелаете. Взгляните, как вы опять вернули прежний вид этому дому. Чудесно!
— Это был пустяк, — сказал Факраш, хотя он, видимо, был доволен такой оценкой своего таланта, — а это — совсем иное дело.
— Но это детская игра для вас, — подстрекал Гораций. — Ладно! Вы это сделаете, когда захотите.
— Может быть, оно так, как ты говоришь, но я не захочу.
— Тогда, я думаю, — сказал Гораций, — принимая во внимание, что вы считаете себя обязанным мне благодарностью, я имею право узнать истинную причину вашего отказа.
— Твое требование справедливо. — отвечал джин поело паузы, — и я должен его удовлетворить.
— Правильно! — воскликнул Гораций. — Я знал, что вы поймете это, как только дело будет представлено вам в надлежащем свете. Теперь не теряйте времени, верните же несчастному образ человека, согласно вашему обещанию.
— Не так, — сказал джинн. — Я обещал тебе открыть причину моего отказа, и ты ее узнаешь. Ведай же, о, сын мой, что этот дерзкий человек, благодаря какому-то нечистому колдовству, угадал сокровенный смысл надписей на печати сосуда, в котором я был заключен, и намерен был истолковать их всему миру.
— Разве это не безразлично для вас?
— Совсем нет, так как надпись содержала лживый пересказ моих деяний…
— Если все это ложь, то не может вам повредить. Отчего не презирать ложь, если она того заслуживает?
— Не все там неправда, — неохотно сознался джинн.
— Ну, ничего! Чтобы вы ни сделали, вы уже искупили свою вину.
— Теперь, когда Сулеймана уже нет, мне хочется отыскать моих сородичей, Зеленых джиннов, и кончить жизнь среди дружбы и почета. Как же это возможно, если они услышат, что имя мое ненавистно смертным?
— Никто и не подумает вас ненавидеть за дело, которому уже три тысячи лет. Слишком древний скандал!
— Ты говоришь без понимания. Говорю тебе, если б люди знали хоть половину моих проступков, — сказал Факраш тоном, не чуждым мрачного самодовольства, — то вопли их донеслись бы до вышних небес и презрение и ненависть стали бы моим уделом.
— Ах, вряд ли тут все так плохо, — сказал Гораций, который был убежден, что «прошлое» джинна состоит, главным образом, из маленьких грешков. Во всяком случае, я уверен, что профессор охотно согласится помолчать, и, так как вы, наверное, уже отобрали крышку…
— Нет, печать все еще у него, и для меня нет заботы, где бы она сейчас ни пребывала, ибо единственный человек, разгадавший ее, стал безгласным животным.
— Не совсем так, — сказал Гораций, — у него сеть несколько друзей, которые могут расшифровать эту надпись так же легко, как и он.
— Правда ли это? — сказал: джинн с видимой тревогой.
— Безусловно, — сказал Гораций. — За последнюю четверть века археология сделала большие успехи. Наши ученые умеют теперь читать по вавилонским кирпичам и халдейским таблицам так же легко, как рекламы на железных вывесках. Вы, может быть, полагаете, что сделали ловкую штуку, превративши профессора в животное, а скоро увидите, что впали в новую ошибку.
— Как так? — спросил Факраш.
— Да, — сказал Гораций, видя свое преимущество и целенаправленно им пользуясь, — в вашей безграничной мудрости вы, обратив его в мула, лишили его возможности владеть собственностью. Все его вещи пойдут в распродажу, и ваша печать, подобно многим другим его древностям и редкостям, будет куплена Британским музеем, где ее рассмотрят и опишут все европейские ориенталисты. Обдумали, вы все это?
— О, юноша необычайной проницательности, — сказал джинн. — Поистине я упустил из вида эти обстоятельства, и ты вовремя открыл мне глаза. Я предстану перед этим человеком-мулом и закляну его открыть мне, где находится печать, чтоб я мог взять се.