Мегамир
Шрифт:
У бортов обеспокоенно передвигались Забелин, Чернов, Хомяков. Даже Кирилл держал бластер наготове, хотя знал, что он далеко не Вильгельм Телль.
Когда Дмитрий с размаху ляпнулся на мостик, Ногтев сказал тяжелым как гора голосом:
— Ты выходил из зоны видимости. Все твое фанфаронство шло без наблюдения из шара!
— Аверьян Аверьянович! — возопил Дмитрий, чувствуя, что гора вот-вот обрушится. — Я видел «Таргитай» хорошо! Он крупнее, чем я, ни на миг не терял его из вида!
— Но мы тебя потеряли. Случись что, помочь бы не смогли.
— Аверьян Аверьянович, я не заметил ни стрекоз, ни ласточек!
— У
Дмитрий с унынием сложил крылья. Буся с радостным визгом прыгнул ему на плечо, стал перебирать волосы, заглядывать в ухо. Дмитрий шумно выдохнул:
— Один ты, Бусенька, меня любишь...
Они пошли в нижний отсек вместе переживать наказание. Буся преувеличенно активно искал несуществующих клещиков на Дмитрии, повизгивал, шевелил в ушах Дмитрия пальчиками. Эмпат, он все чуял и почти все понимал.
Кирилл молчал, пока Ногтев сыпал громы и молнии. Потом спросил вежливо:
— Аверьян Аверьянович, а какой смысл в лихачестве вообще?
Ногтев с минуту смотрел в его лицо, не понимая, потом повернулся к экипажу и громыхнул во весь голос:
— И вообще полеты отменяются до особого распоряжения. Ввиду... ввиду нецелесообразности.
Забелин, который уже вытаскивал из нижних отсеков два пакета крыльев, для себя и Чернова, вздохнул, укоризненно посмотрел на мирмеколога и потащился обратно.
Ногтев еще сердито сопел, когда на мостик прибежал запыхавшийся Кравченко. Губы его тряслись, он смотрел дико, постоянно оглядывался через плечо:
— Аверьян Аверьянович, — сказал он, деликатно кашлянув, — муравьи роют.
Ногтев, еще не остывший от нагоняя Дмитрию, развернулся к нему, как башня, недовольно рыкнул:
— Что значит, роют? Как это роют?
— Жвалами... И лапами тоже. Обычным для них методом, как говорит Кирилл Владимирович. Передние лапы у них загребательные, средние — прогребательные, а пара задних — выгребательные...
Ногтев побагровел, как индийский петух, раздулся в размерах.
— Они что же в гондоле роют?
— Вот-вот, — подтвердил Кравченко радостно, довольный, что Ногтев все наконец понял. — Видимо, решили рыть туннель. Уровень влажности не устраивает, как предполагает Кирилл Владимирович. Или решили, так сказать, просто углубить, улучшить жилищные и бытовые условия. Нижние стойки перегрызли, чего никто не ожидал, выдирают пластиковую обшивку... Надо заметить, прочность стоек и обшивки оказалась ниже расчетной! Или прочность резцов на жвалах не учли...
Ногтев люто сжал кулаки. Пока он планировал, как улучшить жилищные условия на долгие месяцы экспедиции — жить придется в тесной гондоле — ксерксы уже начали действовать. Без приказа! Партизанщина, отсебятина!
— Остановите их! — велел он. — Нет-нет, запрещать не надо, это ведет к застойным явлениям. Займите чем-нибудь другим.
— Например? — спросил Кравченко осторожно.
— Ну, чем мы всю жизнь занимаемся? Мероприятиями какими-нибудь. Пусть один носит балласт из правого угла в левый, а другой — из левого в правый. Как любая работа у нас делается. Главное, чтобы занять активным бодрящим трудом!
Воздушный шар несло на высоте в три-четыре сотни метров. Внизу проплывали рощи, светлые квадраты полей.
Кирилл прожил в Малом Мире год, но только сейчас с пугающей ясностью понял, что площадь для заселения расширяется не в сотни тысяч раз, как считал прежде, а как минимум в сотни миллиардов. В Большом Мире города плоские, пленочные, даже с самыми что ни есть небоскребами. Здесь можешь поселиться у подножья дерева, на ветвях, в стволе, корнях. От города, что находится у корней, до города на вершине дерева — столько же верст, сколько от Москвы до Питера!
Воображение отказывалось все это представить... Смутно вырисовывался школьный глобус, потом сотни, тысяч глобусов, пока Кирилл не представил себе чашу Центрального стадиона, заполненную с верхом глобусами, каждый размером с кулак. И все ждут человека, как Дикий Запад ждал колонистов, как Дальний Восток русских переселенцев... Не надо космических кораблей, сотен лет полета, не нужно переделывать природу: бороться с ней, поворачивать реки вспять...
От подмосковной полянки до лужайки на Украине дальше, чем от Земли до Марса? Но между планетами тянется мертвая пустота, а здесь — благодатнейшая земля. Конечно, не один Журавлев такой умный, чтобы не подумать о переселении сюда многих людей, если не всего человечества. Только все молчат, устрашенные самой мыслью. Одна Фетисова сие проповедует, но с нее взятки гладки — ребенок. Даже ее страсть к оружию, к дракам, к военной форме — такое детство, что не знаешь: сердиться или погладить ее по головке и дать конфетку.
Фетисова видит за всем этим только богатейший край, бескрайние земли. Но его, Журавлева, мучает мысль: на таких бескрайних землях не расщепится ли сам вид гомо сапиенс? Если на тесной земле ухитряются сосуществовать государства с разным общественным строем, всевозможными религиями, традициями, целями, то какие причудливые формы могут возникнуть на земном шаре, размером с Солнечную систему?
На Земле, напомнил Кирилл себе хмуро, все-таки существует контроль со стороны ООН, международных организаций... Хоть вшивенький, но существует. Диктаторы, маньяки и демагоги во главе государств стараются не заходить слишком далеко. Лишат кредитов, объявят эмбарго, бойкот, к тому же жители слушают чужое радио, общаются с туристами, сравнивают... А что может возникнуть здесь, если от границ одного образования — рискованно даже назвать государством — до границ другого — миллионы километров?
На смотровой площадке всегда кто-нибудь торчал, глазея на мир. Забелин, Чернов и Хомяков сперва вкалывали так бешено, как и на станции, но здесь необходимой для работы аппаратуры не было, а беспечные испытатели с их панцирными друзьями действовали разлагающе, к тому же внизу проплывают просто сказочные виды...
Как-то летели над бескрайним маковым полем. Среди нежной зелени, скорее салатной, чем зеленой, ярко пламенели гигантские красные чаши, нацеленные в небо. В центре каждого рефлектора торчал оранжевый, словно раскаленный, столбик приемника. Вокруг теснился штакетник тычинок, хорошо различимых в мощный бинокль.