Мелхиседек. Книга 2. Человек
Шрифт:
Всем известны римские Сатурналии - порнокарнавалы с участием всего населения, где можно было все, что хочешь, с кем хочешь, как хочешь, когда хочешь и сколько можешь, а рабы становились равными своим владельцам. У этого праздника тоже интересная процедура открытия. Согласно ей, сначала избирается самый красивый юноша, назначается царем Сатурном, и в течение 30 дней после вступления в должность пользуется всеми удовольствиями, которые только могли быть доступны в те времена молодому юноше по его же собственному выбору. После этого для "царя Сатурна" приходило время подумать о своих подданных: в первый день праздника "царю" перерезали горло на алтаре и - все на карнавал! Теперь - можно! Цивилизованность не мешала. Наоборот вносила свой изысканный оттенок - царя любовно избирали всем народом, а не назначали грубым тычком указательного пальца дикого вождя. Добро только вступало в свои права на земле, когда на этой же земле были уже винт Архимеда, сложные исчисления, совершенная астрономия, понятие о Земле как о шаре, система юриспруденции, государственное право и принципы демократического устройства общества. Одно не определяет собой другого, как видим. Вспомним, что календарь майя был намного точнее календаря человечества 19 века, и только современные сверхточные
Даже в семье, в этом островке любви, происходило нарастание понятий Добра. Достаточно вспомнить, как менялось с веками положение женщины в доме. От откровенной рабыни до равноправного члена. В Древней Греции у мужа официально могла быть любовница. Сейчас она также может быть. Но не официально. Суть этой связи остается той же, а нравственное содержание - другое. Сейчас это делается тайком, - люди осудят, да и сам человек понимает, что привести любовницу в дом и представить ее жене - издевательство над нею (над любою из двух). В Риме муж вообще мог убить жену или детей по закону - это входило в его права в качестве права на жизнь любого члена своей семьи. В современной семье у женатого мужчины воспользоваться таким правом могло бы возникнуть не меньше поводов, чем в Древнем Риме, но такое право уже отсутствует - мораль запрещает. Так же куда-то кануло обязательное и даже приветствуемое некогда женами их битье мужьями. Больше это не является внутренним делом семьи, теперь это осуждаемое нравственностью насилие.
Не только составляющие престижа царей и вождей изменились, но и составляющие престижа того же мужа и хозяина дома приобрели более мягкий и добрый оттенок. Раньше глава рода должен был быть хищным, жестоким, мстительным, кровожадным и тираничным. Это было добродетелью. Гомер описывает, как чувствительный и тонкослезый Одиссей, вернувшись на Итаку, всех слуг повесил, четвертовал или отдал на съедение собакам. За то, что они якшались с наводнившими его дом женихами. Представим себе эту картину! Ее ни одна цензура полностью не пропустила бы в самый опущенный современный триллер! А Гомер и общество, в котором он жил, считали это высшей добродетелью. Хозяин в доме! По этому понятию хозяин должен был поступить именно вот так по-хозяйски, и в этом была обязательная нравственная доблесть того времени - маниакальная жестокость к предателям рода. Сейчас бы Одиссея засудили в окружном суде, предварительно проведя психиатрическую экспертизу на вменяемость.
Тема для сравнений в истории на предмет нравственности - неисчерпаема. Копни, где вздумается, и везде увидишь, как то, что раньше было общепризнанным добром, сегодня - зло. Никаких преимуществ такое возрастание Добра, как мы убедились, для решения повседневных задач истории не дает. Из смысла исторических коллизий наоборот выходит, что чем ниже по уровню нравственной оценки действие, тем более оно удобно и успешно, как для руководителей государств, так и для каждого человека в отдельности. Откуда же тогда наполняется Добро и пронизывает собой всю историю? Откуда же оно приходит в мир, это Добро, если ни физических, ни исторических причин для его возрастания нет? Только от Бога. Таким же нераспознаваемым нами образом, каким наполняется в науке знание, таким же образом наполняется в душе своим возрастанием отметка необходимого в Добре.
И как в науке сам ученый поначалу не знает - зачем он привнес в мир новое знание, так и в морали идея воспринимается, но реализуется еще не понятой - по обязаловке, через полученное приказное знание о новой норме соответствия Добру. Чтобы осуществить новое знание, пришедшее директивно извне, надо еще до него внутренне дорасти, иначе: свобода, равенство и братство французской революции - через кровь террора и гильотину; всеобщая любовь, сострадание и терпимость христианства - через инквизиторские костры; защита истинной веры у испанцев - через убийства протестантов; идея имущественного равенства марксизма - через трудовые армии (концлагеря), массовые расстрелы, грабеж и уголовно-государственный беспредел; западные ценности - через бомбардировки; борьба с коммунизмом - через напалм и отравляющие газы во Вьетнаме; возврат к старым ценностям у ваххабитов - через похищения людей, взрывы домов, вокзалов и рынков, паранджи, телесные наказания и вандализм; идея уничтожения варварства язычества - через уничтожение всей культуры инков и т.д.
О том, что нравственность не может порождаться силами истории, говорит и то обстоятельство, что она преодолевает и унифицирует между собой любые этнические границы и государственные заборы. Нет этики китайской, нет этики африканской, нет этики гондурасской или индийской. Каждое из этих государств, и каждый народ в их пределах имеют свою историю в истории и у каждого своя неповторимая особенность во всем, что ему присуще, кроме … понятия Добра. Оно общечеловечно! При столь разных источниках не могло бы возникать что-то одинаковое для всех. Должен быть единый источник для такого единого явления. И этот источник - Бог, ибо только Он один над всеми.
Государства, имеющие каждое свои особые понятия обо всем, почему-то сходятся, не пререкаясь, только в одном - одни и те же законы этических понятий действуют абсолютно на любой территории, невзирая на границы. Несколько странно всегда наблюдать, как у каждой страны, где живут такие же люди, что и в других странах, и где решаются совершенно те же проблемы, что и вокруг, несмотря на это существует всегда свой, не похожий ни на какой другой, свод законодательств, система министерств, административная иерархия, военная структура, территориальное деление и т.д. Никто не указ никакому государству в вопросах, как ему что-нибудь внутри себя обустроить. И двух одинаковых принципов обустройства не найдешь. А этический закон приходит в мир и, стоя над всем, своей неизреченной обязательностью к применению, заставляет склонять перед ним любые государственные законы и выравнивает всех абсолютно одинаково относительно одного Закона. Что еще, кроме Бога, может так уверенно привходить в мир и подчинять себе всех в одинаковом образе и подобии?
Мы, может быть, и знаем науку этику, но мы не знаем истории этики, как коллективного творчества различных народов, где, синтезируясь, взаимопроникая друг в друга, перенимая лучшее, и, оставляя для пользы наиболее приемлемое, планомерно создавались бы общепринятые для человечества устои. Везде в другом есть и обмен опытом, и научение лучшему, и перенимание эффективного, и соединение с заимствованным новым и трансформация старого под влиянием этого заимствования. Нет этого только в этике. Этика приходит одна для всех, никем не перенимается у другого народа или у другого государства, и никем не видоизменяется применительно к своим национальным понятиям или географическим условиям. История не знает ни имен изобретателей добродетелей, ни дат договоров о применении тех или иных непременных моральных понятий между людьми, ни указов мудрых правителей о том или ином изменении данного нравственного понятия в ту или иную сторону. Этическое поле вбирает в себя все народы одним спокойно уверенным общим действием и четко ориентирует внутри себя все плюсы или минусы объектов, попавших в ее объятия, в нужных направлениях. Этика принимается всеми, как данный от рождения единый для всех Закон, стоящий над личным и над национальным. Такое тоже возможно только Богу, ибо только относительно Этого Источника мы можем выглядеть абсолютно одинаковыми, и только Этот Источник мог создавать нечто такое, что имело бы наднациональную природу.
А ведь народы сами по себе и даже по более простым вещам договориться не могут, не то, что по вопросам морали. Джонатан Свифт внешне невинно на примере своих маленьких человечков метко показал способность двух стран передраться между собой из-за принципиально разного понимания даже методов выедания яйца - иметь началом тупой конец или острый. На самом деле причины возникновения войн или просто бряцающей оружием вражды могут быть и более смешными. Например, грузины, с абхазами никак не поделят приоритета первенства заселения Колхиды. Мингрельцы заявляют, что они жили на побережье Черного Моря раньше, а абхазы потом к ним с гор спустились. А абхазцы снисходительно пытаются им втолковать, что первые князья данной территории были абхазами и если некоторые носили фамилию Шервашидзе, то разве это не говорит о том, что даже все грузинские фамилии на сегодня - абхазские по корням, хотя звучат, как грузинские? Казалось бы, чего делить то, что было тысячу лет назад? Живите сейчас вместе! Но вот этот никому не нужный принцип заселения территории, который имеет ровно столько же значения, сколько и то, с какого конца следует начинать есть яйцо, с одной стороны привел к таким крайним формам демонстрации барской власти, что даже обычного участкового в столице Абхазии назначали из столицы Грузии (Абхазия входила на правах автономии в Грузию), а абхазам приходилось стоять против танков и внутренних войск еще при советской власти только за то, чтобы на пачках абхазских сигарет появилась надпись на абхазском языке. Грузинам явно хотелось иметь их на положении негров где-нибудь в Алабаме. А с противоположной грузинам стороны демонстрация первенства заселения выразилась в непримиримой ненависти вообще ко всему грузинскому, к полному отсутствию каких-либо внутренних движений для сближения культур и в готовности умереть, в конце концов, но доказать, что на этой земле может быть только один полноправный хозяин - абхазский народ. В итоге восемьдесят тысяч абхазов после распада СССР с невероятным усилием в невероятно разрушительной войне изгнали из Колхиды боле двухсот тысяч грузин, и создался еще один политический тупик, в основе которого лежит недостойный даже упоминания среди народов принцип первенства заселения. Такой же тупик образовался из-за не нужных по сути до зарезу ни Японии, ни России, Курил, где все смешалось, но ясно только одно - с обоих сторон не ясно другому то, что первым был не он. Израиль пытается изгнать палестинцев с их земли на основании того, что когда-то она входила в зону древнееврейского царства, а палестинцы напоминают им о том, что само слово "Палестина" произошло от их древнего самоназвания "филистимляне". То есть мы жили здесь до любого древнееврейского царства, так что - подвиньтесь сами. Остается только уповать на то, что какой-нибудь природный катаклизм не разморозит где-нибудь сразу несколько десятков неандертальцев, которые могут догадаться предъявить свои права сразу на всю Землю. По первенству заселения. Единственное, что остается среди народов вне спора, и что позволяет им говорить, что везде есть хорошие люди, и везде есть плохие люди, так это - единообразное понимание того, что такое "хорошие" и что такое "плохие".
Откуда вообще во всем этом инстинктивность кровных уз родства сменилось патриотизмом, в котором личное благо и благо государства стали неразделимыми? Если выгода одного государства может смениться для человека выгодой другого государства, то разве в целесообразности исторической выгоды должны мы искать истоки любви к Отчизне? В таком случае мы должны все полюбить Соединенные Штаты или Швецию, где живется выгоднее, чем где-либо. Откуда вообще берется эта собирательная нравственность верности Родине? Понятно было бы, если бы она сменила собой любовь к родне, но она ее не только не сменяет, но и ничего оттуда не забирает. Человек так же любит свою родню, а через любовь к Родине любит и все остальные семьи своего государства, и у него появляется теплое понятие "наши" уже обо всем народе, а не только о своих сродственниках. Какая историческая необходимость могла породить собой такую жизненную нагрузку? Разве не проще было бы жить вообще без этого? Что человеку до необъятного и непонятного по деталям государства и до всех остальных "наших", которых он вообще не знает, а если и знает, то, только ругаясь в метро, или толкаясь на лестничной очереди в столовой летнего курорта? За что человек любит свое государство и его ущербы с внешней стороны переживает, как личные оскорбления? Ведь государство ему - не мать, не жена, не сестра и даже не друг детства. Он может принимать его полезность и по достоинству ценить его преимущества, но откуда любовь, как мера гражданской нравственности? Очень полезна и имеет многие преимущества, например, некоторая работа. Но одну и ту же работу могут одни любить, а другие не любить - никто не скажет, что подл или дурен тот человек, который не любит свою работу. А любовь к Стране опять действует в качестве обязательного элемента нравственности в человеке, без которого он презираем как предатель. Придти такая общая для всех программа может только от Бога, поскольку сам смысл такой любви никак не проистекает из ее необходимости по историческим предпосылкам или историческим преимуществам для человека, ведь, почему бы и не поменять страну, как работу? А потому.