Мелодия Второго Иерусалима
Шрифт:
— А донде истандо, синьорита? Эрес, но испаньолла? Делисиоса бонита! — В переводе, для Оксаны, это прозвучало, как: «Откуда взялась, сеньорита? Ты не испанка? Великолепная красавица!».
Оксана даже не успела глазом ему моргнуть, как ее левая щека оказалась в плену его костлявых пальцев. Она тут же почувствовала себя очень униженной и оскорбленной от такой неприкрытой бесцеремонности этого хамовитого синьора.
Не замечая ее состояния, дон продолжал орать на всю площадь:
— О-о! Какие большие глаза! Это — у тебя линзы?! Или — настоящие?!
Ярость, волной, захлестывала ее. Этот человек был так же хорошо «упакован», как и бестактен по отношению к дамам. Внутри Оксану распирало от праведного гнева.
Еле сдерживая себя, она отыскала в себе силы, с достоинством ответить хаму:
—
Она увидела, как, от непонимания, лицо синьора вытягивалось в такое же лошадиное, которое часто наблюдала у незабываемого Адлера. Вообще, эти два персонажа в ее жизни сразу же слились в одну емкую метафору. Вряд ли этот вылизанный синьор до конца уяснял, что такое эта самая Чукотка и с чем ее действительно едят.
Однако, сие обстоятельство не мешало ему тотчас же возобновить свои посягательства на ее тело.
— Для такой красавицы у меня есть свой красивый дом, который ждет свою принцессу! — Заканючил он.
К этому моменту, Оксана уже поняла, что имеет дело с обычным ловеласом, которому захотелось поволочиться за очередной юбкой.
— Да, что вы! — сказала Оксана. — Я привыкла жить в яранге. Без света и тепла. Оставлять своих оленей без присмотра. Ах, синьор, как мне скучно без них в этой, вашей Испании!
Сытая, самодовольная физиономия синьора снова напряглась, отображая какой-то сложный мыслительный процесс. Очевидно, семантический набор слов в ее ответе несколько отличался от стандартного набора жертв его любовных приключений.
Однако, он не долго находился в замешательстве, и снова предпринял попытку завоевать расположение прекрасной незнакомки.
— Как тебя зовут? — спросил самоуверенный синьор.
— Конь в пальто! — ответила Оксана на своем родном языке, будучи совсем уверенной, что этот ответ очень бы понравился Адлеру.
После этого синьор попросил номер ее телефона. Оксана назвала какую-то произвольную комбинацию цифр, несуществующего в природе номера, если б ему довелось позвонить потом в Монтеньеро коню Адлеру.
Синьор внес этот в свой телефон и пожелал, чтоб Оксана вписала над ним свое имя:
«Kon v schikarnom palto»
В этот момент появилась донна Анна, и синьор, наспех попрощавшись, поспешил к своему роскошному «итальянцу» «Берлинетта-Боксер»…
…К вечеру того же дня, они уже обживали номер в хорошем отеле на Пальма-де-Мальорка. О чем еще будет возможность поговорить в следующий раз.
2013 г.
Третья глава
Его счастливая осень
После Донбасса у него случалось, что сильно подскакивало давление, — и тогда, в голове, возникали разнообразные мельтешения, провалы в некую пустоту и ощущения непосильной тяжести в грудной клетке, когда сердце забивалось в какой-то непрекращающейся дрожащей лихорадке. При нагибании и резком выравнивании (насколько мог), перед глазами возникала пустота, отдающаяся в затылке, а в сознании начинали кружиться золотистые мошки. Он не мог ходить, — но почему-то, словно испытывая себя на прочность, начинал бродить по саду. Он не мог работать, ни физически на огороде, ни уходить в свои длительные творческие экскурсии, — но делал и то, и другое, поддаваясь известным рискам; словно нащупывая ту самую невидимую грань, за которой прячется конечная неизвестность. Он был экзистенциалистом по своей натуре. Стенокардия всякий раз превозмогала его настойчивое упорство, и ему приходилось ложился на раздвижное кресло; пить таблетки и ждать пока внутренность грудной клетки очистится от этой злобной тяжести.
Но, в следующий раз, ему, все-таки, придется отправиться в районную больницу.
Вокруг уже устоялась звонкая, поэтическая осень: с ее умеренным обволакивающим теплом; с золотыми разводами лесов на горизонте; торчащими над дорогами тополей, с их сухими пепельного цвета листьями, ведущими в районный центр; скошенными и убранными обширными нивами. До зимы еще оставалось уйма времени; не стоило себя натруживать работой на огороде или в саду. Урожай был уже в целом, и, почти что, собран, дожидаясь своей участи в заполненных на зиму закромах; оставалось только убрать из грядок свеклу и капусту — но до устойчивых морозов можно было не торопиться. Оставалось подготовиться к подледной рыбалке; он жил будущими ощущениями. Создавая себе слащавую иллюзию предельно насыщенной жизни, без каких-либо мечтаний о славном будущем; жизнь исключительно только светлого настоящего, которое не заканчивается никогда. Он, его лицо и его мысли, облаченные в слова, должны были олицетворять эту поступь уверенного в своих силах мужчины, достигшего высокого потолка в своем интеллектуальном развитии, то есть — мудрости.
В М. больнице его определили в кардиологическое отделение. Сутки он пробыл один в палате только что пережившей евроремонт. Как и вся больница, в целом. За окнами — отгорали последние яркие краски на клумбах. Садовники, готовясь к зиме, уже обрезали розовые кусты и выкорчевывали любимые здесь чернобривцы (бархатцы), чтоб свезти их на тачках в компостную яму. Розовых кустов было слишком много: от бледных оттенков (в большинстве) до алых цветов — и ему подумалось, во время своей первой, запоминающейся прогулки, что летом розы придавали этому двору видимость настоящего розария. Медленно обходя округлую клумбу в центре двора, сформированную, ландшафтным дизайнером, вокруг нескольких плотно прижатых друг к другу, туй. Под стеной — возвышались роскошные, голубые ели.
В глубине двора был высажен большой сад, оккупированный современными сортами яблонь и груш.
Он походил среди них по асфальтированным дорожкам, не имея возможности посидеть под сенью фруктовых деревьев, каждый раз был вынужден возвращаться к своему, кардиологическому отделению, на солнечной стороне которого, со стороны города, стояли скамейки; рядом с продолговатыми прямоугольными клумбами, с формирующими насаждениями пионов, ирисов, хостов и крупных желтых чернобривцев.
Капельницы ставила Валентина, девушка-женщина, только что вступавшая в зрелый возраст, и обжившаяся в нем своим первым ребенком, сыном. Приняв от Него яблоко, как и подобает Еве, как дар из божьего сада, она сопроводила сие действие женским, кротким взглядом, словно предлагая ему поухаживать за собою.
— Яблочко было вкусное. Моему сыночку очень понравилось. — Сказала она на следующее дежурство, обрисовав картину уже сложившегося быта.
— Очень рад, что понравились, — сказал он. — Это, Золотой ранет, из моего сада. В этом году яблоки уродились на славу. Еще принесу.
Он нашел этот домик и этот сад в Интернете, когда вернулся из Донбасса. За два года он обжился на оккупированной собою территории, словно в Живом уголке.
Он поселился в «Живом уголке», как в шутку привык называть свой домик среди деревьев, который населяли: зайцы и белки, ужи и ежи, кроты и мыши, сойки и соловьи, дятлы и синицы, скворцы и воробьи… Много всякой живности всегда копошилась в траве и листве, ползало у него под ногами; постоянно выдавая свое неудовольствие, если ему приходилось оспаривать права на свой урожай ягод, овощей и орехов. Вся эта дикая орда дружно отбирала у него свою часть, и считала, что это правильно. Добрый бог в его имени, очевидно, приучал его заботиться о всякой сущей твари своей. Все, что убегало из близлежащего леса в этот поселок, спешило к нему. Как и в прошлой жизни, до Донбасса, в его судьбе, были заинтересованы лишь сексоты и прочая конспирологическая нечисть, наплодившаяся на его земле российскими имперскими специальными службами, словно головастики в теплой воде. С ощущением парения над судьбами жертв, на крыльях вмененного им всевластия, которое давалось им принадлежностью к секретной службе. Они заполняли свою жизнь в интрижках, в которых жертвы дарили им жилье к 26 годам, «удачно» завербованную под жену супружескую пару, и таких же детей. Те, оставались уже рассекреченные им, без всякого превосходства, с уже доказанной виной, его окружением. С самого детства они вредили ему, превратив его судьбу в железный сплав любви и ненависти, добра и зла. Он был им всем рад, потому что только так открывается вид на все происходившее в той жизни. Теперь это были лишь разные зверушки.