Мемуары маркизы де Ла Тур дю Пен
Шрифт:
«Ах! Легко теперь, спустя пятьдесят лет после этих событий, повидав уже последствия слабости двора, говорить, как надо было тогда действовать! Но в то время, когда никто даже не знал, что такое революция, занять какую-то определенную позицию казалось не таким простым делом. Тот, кто в июне 1789 года гордился, что думает, как добрый патриот, три месяца спустя ужаснулся этому».
К началу революции наша героиня была уже замужней дамой: весной 1787 г. она вышла замуж за графа Фредерика-Серафена де Гуверне (1759–1837), с которым пятьдесят лет будет неразлучна.
Революционные события разворачивались у нее на глазах: находясь за пределами Парижа, она узнала о взятии Бастилии 14 июля; о «ночи чудес» 4–5 августа, упразднившей феодальные повинности и изменившей положение ее семьи: «…мой свекор оказался разорен, и мы так никогда и не оправились
Между тем революционного Молоха было уже не остановить; революция требует жертв, и требует их непременно. 21 сентября 1792 г. Франция была объявлена республикой; 21 января 1793 г. король Людовик XVI был казнен, а спустя полгода на эшафот поднялась Мария-Антуанетта; в марте был арестован отец супруга Люси, занимавший в начале революции пост военного министра, но в этот раз его отпустили. Люси с мужем и маленьким сыном уезжают в фамильный замок Буй недалеко от Бордо, однако в августе на замок был наложен секвестр, и Люси с сыном была вынуждена поселиться у знакомых в Бордо, между тем как ее супруг скрывался у прежних слуг их семьи.
В сентябре 1793 г. Люси родила дочь Серафину. Положение в Бордо, где революционный трибунал каждый день выносил смертные приговоры и где она постоянно слышала ужасный стук падающего ножа гильотины, делалось все более опасным. Благодаря помощи Терезы де Фонтене, будущей супруги комиссара Конвента Жана-Ламбера Тальена, Люси удалось получить для себя, мужа и детей паспорт для выезда в Америку, и в марте 1794 г. они отплыли в Бостон на маленьком суденышке «Диана». Плавание продолжалось более полутора месяцев.
В Америке семья пробыла два года, с 1794 по 1796 г. Из Бостона, куда они прибыли, беглецы перебрались в Олбани. В Америке в это же время оказался и Ш.-М. Талейран, которому Дантон выправил паспорт, и тот буквально чудом успел уехать из Франции в Англию, а потом в Америку. Но если Талейран к жизни в Америке не привыкнет, хоть и попытается, как обычно, заработать деньги на финансовых спекуляциях, то Люси и ее муж, не меньшие аристократы, чем он, здесь, в молодом американском государстве, только что завоевавшем независимость, будут вести настоящую жизнь фермеров. Они купили небольшую ферму, у семьи было восемь коров, а Люси научилась делать превосходное масло: «Мое масло вошло в большую моду. Я его аккуратно формовала в небольшие брусочки, используя специальную форму с нашим шифром, и красиво укладывала в чистую корзинку на тонкую салфетку. Это все предназначалось покупателю… Сливки у меня были всегда свежие. Это мне приносило каждый день немало денег.» Вот вам и неприспособленные к жизни аристократы.
Понятно, ферма предполагала иные наряды, нежели Версаль или светские салоны, и наша героиня начала носить ту же одежду, что и ее соседки-фермерши, что тут же сделало ее очень популярной в округе. Наряд ее был таков: «…шерстяная юбка в черно-синюю полоску, кофточка из крашенной в бурый цвет хлопковой ткани, цветной платок, зимой серые или синие шерстяные чулки с мокасинами или мягкими туфлями из кожи буйвола, а летом – хлопковые чулки с туфлями.»
Как-то семью наших фермеров навестил князь Талейран, и Люси оставила яркую и откровенную характеристику этого сноба: «Господин де Талейран был любезен, как он всегда неизменно бывал со мной, и показывал ту приятность в беседе, какой никто никогда не обладал так, как он. Он меня знал с моих детских лет и поэтому держался со мной в некотором роде по-отечески и с чарующей благосклонностью. Можно было внутренне пожалеть о том, что есть столько причин не уважать его. Послушав его час, нельзя было удержаться, чтобы не прогнать все дурные воспоминания, которые он вызывал. Сам по себе ничего не стоящий, он испытывал – и это создавало особенный контраст – отвращение к тому, что было дурного в других. Не зная, кто он такой, по его речам можно было счесть его за добродетельного человека».
Люси даже станет хозяйкой четырех рабов, купив у прежних хозяев сначала мужа, а потом и его жену, соединив тем самым семью. Как пишет Люси, в соответствии с обычаем, если какой-либо негр был недоволен своим положением, он шел к мировому судье и обращался к своему хозяину с официальной просьбой продать его. Тот, в соответствии с обычаем, должен был позволить ему искать хозяина, который заплатил бы за него условленную сумму. Со своей стороны, негр искал человека, который был бы расположен его купить. Вот она и купила эту пару, а когда настал черед уезжать из страны, поставила перед мужем условие: непременно предоставить рабам свободу.
В Америке она узнала о казни своего отца, Артура Диллона, и своего свекра. В 1795 г. инфекционная болезнь унесла маленькую Серафину. После событий 9 термидора (27 июля) 1794 г. и свержения якобинцев во главе с Максимилианом Робеспьером появилась возможность вернуться во Францию, но семья не спешила. Эти известия, по словам Люси, «…свалились на нас посреди наших мирных занятий, как горящая головня, которая внезапно зажгла в сердцах всех вокруг меня мысли о возвращении на родину, предвкушение лучшей жизни, честолюбивые надежды – в общем, все те чувства, которые одушевляют жизнь мужчин. Я, со своей стороны, испытывала совершенно иные чувства. Франция оставила у меня память только страшную. Я потеряла там свою молодость, порушенную бесчисленными и незабываемыми ужасами». Только угроза того, что замок Буй может перейти в государственную собственность, заставила наших героев поспешить. В 1796 г. через Испанию они вернулись на родину, куда отправился и Талейран, но на другом судне.
Однако в сентябре 1797 г. вышел декрет, предписывающий всем эмигрантам в восьмидневный срок покинуть Францию, и Люси с мужем и детьми вновь пришлось уехать, на этот раз в Англию, где у семьи были родственники. Вернулись они только в начале 1800 г. На пути через ганноверские земли Люси родила еще одну девочку, Сесиль.
Вернувшись во Францию, Люси была представлена Жозефине. Через несколько лет она снова оказалась при дворе, теперь уже Наполеона, который в 1799 г. в ходе переворота 18 брюмера стал Первым консулом, а в 1804 г. провозгласил себя императором. О Наполеоне наша героиня всегда отзывается с уважением и восхищением, он для нее – великий человек. К Жозефине, приходившейся кузиной ее мачехе, она более строга, хотя и отдает должное ее достоинствам. «В Париже я нашла многих своих знакомых, уже вернувшихся из эмиграции. Все молодые люди в этот момент обращали свои взоры к восходящему солнцу – госпоже Бонапарт, поселившейся в Тюильри в апартаментах, отделанных заново, как по волшебству. У нее уже были повадки королевы, но королевы самой милостивой, самой любезной, самой предупредительной. Хотя и не обладая особенно острым умом, она все же хорошо поняла планы своего мужа. Первый консул доверил своей жене миссию привлечь к нему высшее общество. Жозефина на самом деле убедила его, что сама принадлежала к этому обществу, что было не вполне так. Была ли она представлена ко двору? Бывала ли в Версале? Мне это неизвестно, но благодаря имени ее первого мужа, господина де Богарне, это было вполне возможно».
Или вот как она описывала свой визит к Жозефине в ее прекрасный Мальмезон: «Однажды утром я поехала в Мальмезон. Это было после сражения при Маренго. Госпожа Бонапарт приняла меня наилучшим образом и после завтрака, устроенного в очаровательной столовой, повела меня посмотреть свою галерею. Мы были там одни. Она воспользовалась этим, чтобы нарассказать мне вгоняющих в сон историй о происхождении имевшихся там шедевров и восхитительных небольших картин. Вот эту прекрасную картину Альбани ее заставил принять в подарок сам папа. „Танцовщицу“ и „Гебу“ она получила от самого Кановы. Вот то и вот это ей подарил город Милан. Я и не подумала тогда, что не стоит принимать ее слова всерьез. Но, испытывая большое восхищение перед победителем при Маренго, я бы больше уважала госпожу Бонапарт, если бы она мне сказала просто, что все эти шедевры были добыты его шпагой. Эта женщина была лгунья по натуре. Даже когда простая правда была бы более интересна или пикантна, чем ложь, она предпочла солгать».