Мемуары
Шрифт:
Наконец, находя все большие трудности, в какую бы сторону он ни обернулся, он послал сказать компаньону настоятеля, кто пошел проводить Аббата к нему домой, и кто должен был дожидаться там нового приказа, что ему надлежало нанять карету к вечеру и доставить туда, где они находились, рясу его настоятеля. Этот экипаж никак не подходил человеку его сорта, но, наконец, когда настоятель присоединил свое позволение к записке Фэдо, монах не стал устраивать никаких затруднений. Лакей этого Магистрата проворно сходил отыскать для него наемную карету и доставил ее к двери, где тот ждал со своим свертком; так как Фэдо вовсе не желал, чтобы того взяли у него, дабы избежать всего, что могло бы от этого воспоследовать. Он совсем недурно все это провернул, как это вскоре будет видно, да еще он имел предосторожность всех их как следует наставить, дабы если это дело получит какое-либо продолжение, и явятся их допрашивать, все бы они отвечали в точности, как одни, так и другие, не расходясь ни в едином слове.
Капуцин поднялся в карету и нашел экипаж гораздо более мягким, чем собственные сандали, в том роде, что дорога промелькнула для него незаметно. Он сказал вознице остановиться, когда тот оказался перед дверью любовницы Аббата. Она тут же открылась, так что ни одному, ни другому не было никакой необходимости стучать, потому как Фэдо поставил за ней служанку, дабы открыть ее тотчас, как только она услышит за ней остановившуюся карету; но, несмотря на все предосторожности,
/Шпик не знает, за что ухватиться./ Как бы там ни было, карета, оплаченная заранее, до того, как Капуцин в нее ступил, отъехала тотчас же, как он сошел на землю, что более чем никогда убедило шпика в том, будто бы монах намеревался здесь заночевать; но он был совершенно поражен, когда четверть часа спустя он увидел двух выходивших Капуцинов вместо одного, кто туда вошел. Если бы он пил в этот день, как это с ним порой случалось, он бы немедленно поверил, что это вино удвоило ему предметы. Но так как он не устраивал никакого дебоша, он воспринял это видение совсем как настоящий Капуцин, постившийся целый день, как только мог. Он сей же час сошел со своего поста заглянуть этим двум монахам в лицо, потому как опасался, как бы сверток, какой он видел, и какого больше не было, не оказался бы одной из двух ряс, представших теперь перед его глазами. Он увидел две почтенных бороды, заставивших его поверить, что это были два настоящих Капуцина. Он сделал много больше; он последовал за ними и проследил, куда они пойдут, дабы отдать в этом отчет тому, кто поставил его на пост. Ему не пришлось особенно далеко идти, настоятель вернулся в свой монастырь, где его считали почти погибшим, ведь вышел он оттуда ранним утром; итак, привратник разразился громким криком радости; шпик его спросил, когда настоятель вошел, кем был этот добрый Отец, и не возвратился ли он из деревни. Привратник, кто был человеком простодушным, ответил на его вопрос все, что он об этом знал. Это навело шпика на мысль, что Капуцины, кого он увидел сначала входившими к Демуазель, вышли от нее не двое, как он себе это вообразил. Итак, поворочав это дело у себя в мозгах, он пришел прямо к цели, после довольно долгого размышления, какого это от него потребовало.
Фэдо воспользовался отсутствием шпика и удалился к себе; но прежде чем уйти, он возобновил уроки, какие он дал хозяйке дома, дабы она не сорвалась, если ее случайно станут допрашивать. Подруга этой девицы незамедлительно вернулась к себе, тоже после преподанного ей урока, так что все бы устроилось лучше всего на свете, если бы Месье Кольбер не был предупрежден о том, что произошло. Он разделял мнение шпика и весьма одобрял его размышления.
/Капуцин врет, как добрый Святой Франциск./ Он поверил, точно так же, как и тот, что птичка, какую он хотел поймать, вылетела, когда две рясы Капуцинов в первый раз вышли от любовницы Аббата; итак, послав за настоятелем, он спросил его, что тот являлся делать у такой-то девицы, кто там был, когда тот туда прибыл, и в каком часу он оттуда вышел. Настоятель ему ответил, что пошел туда, дабы расположить их ко всеобщей исповеди, никого у нее не было, когда он туда вошел, и вышел он оттуда только к вечеру. Месье Кольбер ему резко заметил, что если ему требуется столько времени для расположения всех кающихся к обращению к истинной вере, он не сделает большой работы и за целый год; однако его обуревает страх, что, несмотря на рясу, казалось бы, обязывающую его говорить только правду, он не был с ним откровенен; ему точно известно из надежного источника, что к ней вошли два Капуцина в девять часов утра — от нее вышло то же число часом позже — какой-то другой вернулся туда в шесть часов вечера, в карете, с крупным свертком — карета тотчас же отъехала оттуда пустая, и затем он вышел сам из этого дома с другим Капуцином, дабы вернуться в свой монастырь; итак, четыре Капуцина вышли из этого места, тогда как вошли только трое; он желал бы, дабы тот раскрыл ему эту тайну, иначе он не отвечает за то, что с ним произойдет. Настоятель, кто по примеру его доброго Отца Святого Франциска верил, что можно лгать официозно, лишь бы сунуть руку в свой рукав, ответил ему, что он не подготовился разрешить передним все, о чем тот его спрашивал; все это было превыше его познаний, и тот открыл здесь вещи, совершенно новые для него. Он говорил, в сущности, правду, поскольку он действительно не знал, кем был тот, кто спасся, еще менее, какие у того были счеты со Двором; итак, после этого ответа он еще сказал ему, что вольно Его Величеству поступать с ним так, как ему заблагорассудится, но он бы мог ему поклясться, что не было никого, кроме него самого и его компаньона из Капуцинов, кто бы вошел в этот дом, кем бы ни был тот, кто сказал ему, будто два монаха его Ордена вышли оттуда через час после того, как он туда вошел, не сказал ему правды; он бы осмелился принести ему клятву в обратном, если бы клятвы не были недозволены во всех обстоятельствах, как тот это знает ничуть не хуже его самого; все остальное было не более правдиво, чем то, о чем он уже сказал, так что все, в чем его могли заверять, было просто рапортом какого-то человека, попытавшегося приукрасить ему под покровом тайны дурную охрану, какую он нес перед дверью этого дома, предположив во всяком случае, что он был поставлен там в засаде.
Часть 6
/Капуцин и публичная девка./ Месье Кольбер, осознав, что тот не желает ни в чем ему признаваться, отпустил его после еще нескольких вопросов, какие он ему задал. Он пригрозил ему, впрочем, поскольку тот ничего не хотел сказать по доброй воле, как бы его не заставили сделать это силой. Я не знаю, хотел ли он быть настолько зловредным, как говорил; но он послал все-таки приказ Королевскому судье по уголовным делам овладеть особой любовницы Аббата и препроводить ее в одну из его тюрем. Это было тотчас же исполнено, но совершенно бесполезно для него. Это не добавило ему никаких сведений; она никак не хотела
Именно так обстояли дела, когда Лейтенант Прево Ратуши вернулся из Аваллона. Итак, все, что он мог сказать Месье Кольберу, было принято им совсем не так, как он думал. Это дело, тем не менее, вскоре забылось, потому как этот Министр занялся более грандиозным свершением. Он пожелал абсолютного приговора Месье Фуке к смерти, особенно с тех пор, как народ, по отношению к кому он начал проявлять свою жесткость, свидетельствовал, оплакивая узника, как бы он был счастлив увидеть того оправдавшимся.
/Аббат Фуке желает мстить./ Аббат Фуке, кого ославили при Дворе сумасшедшим на основании рапорта, отданного Лейтенантом Прево Ратуши, и слухов, уже ходивших об этом прежде, не имея больше в настоящее время никакой нужды притворяться, поскольку его любовница была в Венсенне и он не мог больше ездить ее навещать, пресек всякие разговоры, будто бы он прикован к постели из-за своих мнимых головокружений. Однако, так как он был крайне зол на Эрвара из-за рапорта, отданного им Месье Кольберу, из-за шутки, сыгранной с этой девицей, и из-за такой же, какую чуть было не сыграли с ним самим, он решил за себя отомстить. Это было довольно-таки сложно в том положении, в каком он находился, к нему не было больше никакого доверия при Дворе, и когда бы даже он поносил его на чем свет стоит и обвинил бы его в том же, в чем и своего брата, а именно в неслыханном воровстве — этого было бы далеко не достаточно, чтобы с тем случилось такое, чего он ему от души желал. Многие другие говорили это о нем, без его помощи, и без того, чтобы навлечь на него какую-либо опалу — сто тысяч экю его уже оправдали по отношению к Палате Правосудия, наложившей на него эту подать. Он имел на это квитанцию по всей форме, и он заверил ее в Суде по делам сборов и податей, так что теперь все его оставшееся состояние было в надежном укрытии от любых посягательств, все равно как если бы оно было честно нажито.
Аббат, увидев, насколько бесполезны будут все его старания добраться до достояния того, поскольку тот уже был столь ловок, что упрятал его в укрытие, подумал нанести ему удар с другой стороны, больше касавшейся его чувств, чем интереса. Это можно было осуществить только со стороны его любовницы, к кому он был ревнив, так сказать, как нищий к своей суме. Итак, нацелив все свои батареи, он приготовился здесь преуспеть, как он того и желал.
/Месье Фэдо боится./ Сначала он подумал о Фэдо, кто был достаточно близок с ней, чтобы вызвать ревность Эрвара, лишь бы он пожелал продолжать видеться с ней точно так же, как он это уже и делал; но этот Магистрат, каким бы развратником он ни был, так перепугался, когда увидел, как любовницу Аббата заточили в Венсенн, что он лучше предпочел отказаться от всякого знакомства со своей подружкой, чем и дальше сохранять дружбу, одно начало которой уже имело столь зловещие последствия. Он опасался, как бы и с ним не приключилось подобное, до такой степени, что если бы он осмелился, или, скорее, если бы он не был связан должностью, обязывавшей его помимо воли не выезжать из Парижа, он бы тут же предпринял какой-нибудь вояж в Рим или куда угодно, лишь бы дать время пройти грозе; потому он еще и в настоящий момент держал ухо востро, как если бы его должны были схватить с часу на час.
При таких обстоятельствах Аббат был дурно им принят, когда пожелал предложить ему принять половинное участие в его мести. Тот сказал ему в ответ, якобы Богу не угодно, дабы он согласился с его предложением; далеко напротив, если он сам пожелает довериться ему, он все это оставит, даже не думая об этом больше; его резон необычайно прост, пусть-ка он припомнит пословицу, что, тем не менее, совершенно правдива, а именно — никогда не надо будить спящего кота. Аббат, увидев, как эта тетива сорвалась с его лука, натянул на него другую, что должна была оказаться покрепче, поскольку зависела только от него самого. Он написал собственной левой рукой записку Эрвару, в какой он ему сообщал, что тот остался в дураках, пустившись на такие расходы ради презренной твари, без малейшего затруднения обманывавшей его; при секретном свидании Аббата Фуке с девицей, в настоящее время находящейся в Венсенне, та отдалась Фэдо, хотя она никогда его прежде не видела; с тех пор она имела несколько свиданий с ним, впрочем, так же, как и с Ла Базиньером, кто преподнес ей несколько подарков и среди прочих прекрасный бриллиант, что стоил, по меньшей мере, тысячу добрых экю; знаком того, что ему сказали правду, будет то, что если он заглянет в то место, куда она привыкла складывать свои безделушки, он неизбежно найдет и этот бриллиант; ему не приводят больших деталей ее шалостей, потому как и этой вполне довольно, чтобы он мог рассудить обо всем остальном; кроме того, он не должен удивляться тому, что ему подали это известие; ему были обязаны это сделать, потому как находятся в таком долгу перед ним за многие вещи, что было бы неблагодарностью превыше всякого воображения позволить его обманывать и дальше.
Этот почерк был совершенно похож на почерк девицы, и Аббат начал учиться имитировать его, как только мог, уж и не знаю, сколько времени назад, то есть, с тех самых пор, как выбрал себе занятие галантностью сверх всяких границ. И сообщение его о бриллианте было абсолютно точным, поскольку это он сам ей его отдал.
/Месье Эрвар ревнует./ Эрвар тем более оказался сражен этим письмом, что ему пришло в голову, якобы оно исходило от бывшей горничной его любовницы, какую та прогнала от себя, потому как заметила за ней несколько интрижек, какие ей не понравились. В самом деле, хотя она сама любила заниматься любовью, она не желала, чтобы и другие ей уподоблялись. Что еще усиливало в нем эту мысль, так это то, что он оказал некоторые услуги этой девице в то время, как она еще находилась у своей госпожи. Итак, все совпало, дабы обеспечить успех намерению Аббата, состоявшему в том, чтобы сделать из того ревнивца и заставить его провести несколько часов поистине скверного времени.