Мемуары
Шрифт:
/Гнев Короля./ Все его утешение состояло в том, что он знал, какой у него добрый мэтр и достаточно могущественный, дабы отомстить за это оскорбление. Он отдал ему рапорт тотчас, как оно было ему нанесено, и посылал к нему еще новых курьеров с момента на момент извещать его обо всем, что происходило. Едва Король был об этом осведомлен, как он отправил приказ Нунцию Папы выехать из Парижа в течение дважды по двадцать четыре часа. В то же время он послал к нему тридцать Мушкетеров из Роты Месье Кардинала, какую он принял на свою службу, и какая является сегодня второй Ротой Мушкетеров, дабы препроводить его до Пон де Бовуазен. Казо, кто был во главе этих тридцати Мушкетеров, имел приказ обращаться с ним довольно сурово из-за репрессий, каким подвергался посол. Нунций хотел сказать ему об этом кое-что; но так как он имел дело с маленьким человеком, от кого не мог надеяться получить больших шуток, чем от обезьяны, ему понадобилось запастись терпением до тех пор, пока он не будет вызволен из его рук. Его Величество в то же время отправил приказ своему послу выехать из Рима и удалиться во Владения Великого Герцога. Он ему тут же подчинился, в том роде, что его отъезд и манера, в какой Нунций был выдворен из Королевства, дали понять Папе, что Король не намеревался требовать от него ни малейшего отчета о произошедшем в Риме, как он сделал с Королем Испании по поводу того, что случилось в Лондоне, и он попытался вовремя принять
Пока все это происходило, Король Испании старался снова восстановить Короля Англии против Его Величества, под предлогом, что у того больше интереса, чем он думает, воспротивиться этому невиданному величию, к какому он возносился с каждым днем. В самом деле, Король через политику Министров, отлично согласованную с его интересами, принижал значение всех Вельмож, а главное, всех тех, у кого оставалось еще достаточно могущества, чтобы возбудить в Государстве те же затруднения, на какие он насмотрелся на протяжении своего несовершеннолетия. Он уже упразднил должность Генерал-Полковника Французской Пехоты, весьма приближавшуюся к должности Коннетабля в отношении власти, какую она имела над пехотинцами; она сделалась вакантной по смерти Бернара де Ногаре, Герцога д'Эпернона, кто велел величать себя Высочеством столь же дерзко, как если бы он происходил по крови от какого-нибудь Государя. Никогда еще Дом не возвышался ни так высоко, ни за столь краткое время, как этот — но так как то, что является так быстро, не длится обычно особенно долго, в нем же и увидели конец славы этого Дома.
/Политика новых Министров./ Резон, ради которого Министры хотели принизить значение Вельмож, был тот, что они никак не могли решиться пресмыкаться перед ними, как они это делали при Кардиналах де Ришелье и Мазарини; блеск, исходивший от Пурпура, в какой те были облечены, поддержанный довольно добрым происхождением, хотя оно и не было из самых знаменитых, предрасполагали их дух к этой угодливости, с какой Могущества обычно желают, дабы к ним относились; вместо этого они не видели ничего в новых министрах, что казалось бы им достойным почтения. Его Католическое Величество не был так уж особенно неправ, когда хотел вызвать страх Короля Англии перед Могуществом, к какому поднимался Его Величество. Однако, что бы он мог сказать или сделать, он не мог разорвать согласия, существовавшего между двумя Королями, в том роде, что он вынужден был передать Папе, что тому придется самому думать, как устраивать свои дела, потому как тому не на что надеяться от него.
Папа, увидев себя вот так отверженным с его стороны, впрочем, так же, как и со стороны других Принцев, к кому он адресовался, был очень огорчен, что так далеко зашел в своем итальянском фанфаронстве. Он абсолютно не был в состоянии помериться силами с великим Королем, кто раздавил бы двадцать таких, как он. Однако, так как ему было трудно склониться на те условия, без каких, как он слышал, Его Величество никогда не забудет прошлое, он не знал, как поступить, дабы согласовать две такие противоречивые вещи, какими были его бессилие и его тщеславие. Тем не менее, ему вскоре надо было принять решение. Король, показывая, в какое он пришел негодование против него, не только отправил приказ Герцогу де Креки вернуться во Францию, но еще и повелел маршировать в Италию некоторым войскам под предводительством Маркиза де Бельфона. Этот последний имел приказ помочь Герцогам Пармы и Модены, жаловавшимся на то, что Его Святейшество удерживает за собой несколько их городов вопреки постановлению Пиренейского Договора, обязавшего его им их возвратить. За войсками, уже перешедшими через Альпы, должна была последовать внушительная армия, и командование над ней уже оспаривалось несколькими Маршалами Франции. Не то чтобы Виконт де Тюренн, так славно послуживший в недавно окончившейся войне, не рассматривался Королем по-прежнему, как правая рука Государства; но так как он продолжал оставаться гугенотом, хотя ему предложили бы меч Коннетабля, лишь бы он переменил религию, Король решил не посылать его в эту страну. Он боялся, как бы не сказали, что старший сын Церкви выбрал еретика для уничтожения ее Главы, и как бы это обстоятельство не бросило тень на его дело, что не могло бы быть ни более справедливым, ни более ясным.
/Еще один очень способный Аббат./ Папа, в том беспокойстве, в каком он пребывал, узнав, что Герцог де Креки получил приказ уйти за Альпы, послал перехватить его по дороге, как ни в чем не бывало, Аббата Распони для разговора с ним: Этот Аббат был одним из его Ставленников и его повседневным посредником. Как только Герцог де Креки его увидел, он насторожился, прекрасно догадавшись, с какой целью тот явился сюда. Если он был горделивым прежде, он стал еще более таковым в это время. Он прекрасно догадался, как я сказал, что тот не явился бы сюда просто так и, должно быть, Папа здорово поторопился сегодня совершить демарш, вроде этого; вот что добавило еще одну черточку гордости к той, что была ему присуща. Но Аббат, кто по обычаю Итальянцев, точно так же, как и множество других Наций, был ничуть не прочь пресмыкаться, лишь бы добиться своих целей, буквально осыпав его бесконечными поклонами и комплиментами, так ловко ухватил его за самое слабое его место, что тот принял его лучше, чем намеревался моментом ранее. Аббат сказал, что ему надо было бы здесь проявить черту своего милосердия, попросив Короля, как только он прибудет к нему, принять во внимание, что ему не будет особенной чести, если он из-за ошибки нескольких Корсиканцев примется за общего Отца всех Христиан; он не мог отвечать за то, что они сбежали как раз тогда, когда он отдал приказ их взять; он слышал, будто бы Его Величество жаловался, якобы этот приказ запоздал, но он должен поразмыслить и о том, что ведь надо было узнать людей, прежде чем преследовать их по закону; вот где крылась причина медлительности, на какую он жаловался. Герцог ему ответил, что речь больше не шла об этом в настоящее время, но о том, чтобы дать удовлетворение Его Величеству; он оценивал вещи в той манере, в какой они происходили, в том роде, что было бы бесполезно желать ввести его в заблуждение теперь. Аббат, почувствовав, что если он и дальше будет настаивать на своем, может быть, у Герцога появится настроение его уязвить, потому он перешел от этого разговора к беседе о требованиях, выдвинутых Королем. Они были чрезмерны по тому, как он о них говорил, и особенно со стороны сына в отношении к своему отцу. Вот так он определил Папу и Короля, дабы, в знак почтения одного из этих качеств к другому, Его Величество поумерил свои претензии. Но Герцог, резко оборвав его, ответил, что Король не поручал ему этих переговоров, итак, совсем к другому, а вовсе не к нему, он должен адресоваться, если хочет получить ответ.
/Пизанский Договор./ Папа, еще раз лишившись своих претензий с этой стороны, оказался вынужденным в конце концов пройти через все, чего желал от него Король. Собрались в Пизе для завершения этого разлада, дабы не быть обязанными прибегать к оружию. Распони находился там от имени Папы, и Аббат де Бурлемон, Аудитор Роты, от имени Короля — Распони согласился там от имени Его Святейшества, что Кардинал Киджи, его племянник, явится во Францию в качестве Легата заявить Королю, что ни он и никто из Его Дома не принимал участия в покушении, предпринятом на посла и на посланницу; Дом Августин даст в Риме такое же заявление письменно, и, однако, покинет город до тех пор, пока Кардинал Легат не получит аудиенции у Его Величества и не добьется его прощения; Имперский Кардинал также явится лично оправдываться в Париж и предастся в руки Его Величества, дабы быть наказанным, если он сочтет его виновным; вся корсиканская Нация будет объявлена неспособной торжественным декретом Папы служить когда-либо в церковном Государстве, а для сохранения памяти об удовлетворении, предоставленном теперь Его Величеству, будет возведена пирамида напротив их кордегардии, на какой золотыми буквами будет выгравирован декрет, о каком я только что сказал. Кардинал Киджи явился во Францию вместе с Имперским Кардиналом, в соответствии с этим договором. Папа предварительно за некоторое время удалил этого последнего от своей персоны. Он было перебрался в Геную, но эта Республика, узнав о том, что Его Величество не находил добрым, дабы она давала ему убежище, заявила ему, что он может убираться в другое место.
/Торжественное удовлетворение./ Король принял их обоих, как Принц, кто не испытывает никакой досады, кроме той, к какой обязывает его Слава. Он дал аудиенцию Легату в Венсенне, куда специально направился, дабы посмотреть, справится ли тот со своим поручением со всем тем почтением, каким тот ему обязан. Легат, кто был ладно скроенным человеком, с доброй миной, дрогнул, когда увидел Короля, о каком он не имел и понятия, пропорционального истине. Льстецы, какими Двор Рима изобилует точно так же, как и множество других Дворов, выставляли его ему за юного Принца, вскормленного в легкомыслии и наслаждениях, и кому Кардинал не дал никакого знания дел. Как одно, так и другое было, в сущности, правдой, если принимать во внимание лишь образование, какое этот Министр вознамерился было ему дать; но он сам вышел из этого легкомыслия через все Кампании, какие он пожелал проделать вопреки тому, и за счет доброго разума, каким он обладал от природы; можно смело сказать, что Его Величество далеко не прозябал, как о нем распространялись во многих местах; никогда еще Принц не работал со столь раннего часа.
Легат, дрогнувший при виде Короля, настолько его присутствие внушило ему почтение, был совершенно успокоен при первом же слове, сказанном ему Его Величеством. Он нашел его столь же мягким и столь же приветливым в его ответах, насколько он нашел его мину высокомерной и возвышенной. Король устроил Легату великолепный въезд в Париж, и он был этим так же доволен, как и все куртизаны, кто на зависть друг другу спешили воздать ему почести, так что ему было так же трудно оттуда вернуться, как и явиться туда. Он опасался, выезжая из Рима, как бы по причине всего произошедшего он не нашел бы спесивый и презрительный Двор, и он пришел в восторг, увидев совсем обратное. Он позволил себе даже, как говорили, привязаться сердцем к чарам одной прекрасной Дамы, кто, конечно, стоила труда быть любимой. Может быть, из-за этого он возвращался не столь охотно, как сделал бы без этого. Имперский Кардинал имел подобный повод быть довольным его аудиенцией; Король отправил Герцога де Креки обратно в Рим, и Папа по политическим мотивам устроил ему лучший прием, чем в первый раз. Его родственники были обязаны сделать то же самое, потому как Легат условился с Его Величеством об определенных пунктах церемонии, что будут соблюдаться по прибытии его самого и посланницы. Легат был здесь чрезвычайно пунктуален со своей стороны, особенно по отношению к Герцогине, потому как уверяют, будто бы именно ее прелести тронули ему сердце. Она имела бы прекрасную возможность отомстить, если бы пожелала, учитывая, во всяком случае, будто бы все это было правдой. В самом деле, после оскорблений, нанесенных ей и ее мужу, Кардинал имел все резоны опасаться, как бы она не заставила его заплатить безумную цену за все, сделанное другими.
/Месье де Лозен./ Ждали только прибытия Легата во Францию, дабы вернуть Его Святейшеству Графство Авиньон, каким войска Короля овладели, переходя через Альпы. Бельфон возвратился из Италии вместе с Пегиленом, кто зовется сегодня Граф де Лозен. Он должен был служить при нем Маршалом Лагеря и взошел на этот пост, совсем как гриб, выросший наутро, хотя и следа его не было еще вчера вечером. Для Младшего сына из Беарна он совсем недурно обделал свои дела, хотя все это было еще ничем по сравнению с тем, что он сделал с тех пор. Однако я очень сомневаюсь, что воспоминание о стольких достоинствах, к каким он поднялся превыше всех своих надежд, приятно наполняло бы сегодня его воображение. Он дошел до падения тем более устрашающего, по моему мнению, что он почти на все смотрел сверху вниз, тогда как сегодня вряд ли кто-нибудь позавидует его судьбе. Сделаться, как он, Капитаном Телохранителей, фаворитом своего мэтра и женихом великой Принцессы, столь же отличающейся своими достоинствами, как и своим высоким происхождением, и оказаться теперь запертым в четырех стенах Цитадели Пиньероля — два столь различных положения, что, я полагаю, никто еще не ощущал живее своего несчастья. Но, оставив в стороне это размышление, я скажу, что Маршалу дю Плесси, добившемуся командования армией, что должна была действовать отдельно от той, где был Бельфон, не стоило трудиться переходить Альпы, потому как он их еще не перешел, когда Пизанский договор был завершен. Он, впрочем, уже протоптал туда дорогу, в том роде, что Папе не надо было оттягивать и дальше с заключением мира, потому как ему нашлось бы, в чем раскаиваться.
/О пользе политики Двора./ Когда это дело было улажено, Двор думал только о развлечениях. Возраст Короля, его здоровье, что было превосходно, его добрая мина, его достаток равно склоняли его к этому, а кроме всего прочего, политика Министров, и не требовавших ничего лучшего, как делать куртизанов настолько нищими, насколько им это будет возможно, дабы те были им более покорны. Они отыскали в мемуарах Месье Кардинала, что Король никогда не будет абсолютным, ни они авторитетными, как они должны были этого желать, пока Знать сможет обходиться без Двора. Итак, дабы каждый усиливался в желании разориться, один быстрее другого, они задевали их честь в отношении множества вещей, увлекавших их в неизбежное разорение. Несколько пансионов, во всей ловкости рассеиваемых Королем, делали еще больше, чем их рассуждения; каждый, желая бежать за ними, незаметно растрачивал собственный капитал, и бросался таким образом в столь великую зависимость от Двора, что ему уже было невозможно после этого от него удалиться.