Мемуары
Шрифт:
/Шпик у двери./ Она, однако, пустилась в путь, не туда, куда намеревалась пойти сначала, но лишь бы не дать понять по возвращении к себе, будто бы она что-то заметила и старалась по этому поводу распорядиться. Она действительно не могла бы сделать шаг вроде этого, не погубив Аббата, а, может быть, не погубив и саму себя, поскольку во всякий день видишь, как любовницу делают ответственной за все проделки ее дружка. Но она не уходила далеко оттуда; она только зашла к своему мяснику отменить заказ, сделанный ею накануне; она рассудила очень предусмотрительно, ведь если бы ей его принесли, это тотчас бы уверило этого шпика, что у нее собралась компания, и именно та, какую он и искал. Она проделала это так проворно, как было для нее возможно, и, вернувшись назад, увидела, заходя внутрь, как ни в чем не бывало, что шпик стоял по-прежнему на том же месте, на каком она его и оставила. Он был там ради Аббата, как любовница себе это и представила. Шпион, кого Месье Кольбер отправил в Аваллон, узнав накануне, якобы Аббат, как говорили, слег в постель из-за своих головокружений, возвращался на почтовых весь остаток дня и всю ночь, как Месье Кольбер ему и приказал, дабы предупредить его о том, что произошло. Этот Министр тотчас же послал отыскать человека, каким он пользовался, когда желал арестовать кого-либо, и это тот уже выставил на пост чудака, о каком я недавно говорил.
Аббат был еще в постели, когда его любовница вернулась из города, и когда он ее спросил, доброе ли угощение она
Этот Магистрат послал в то же время отыскать настоятеля монастыря Капуцинов в Маре, кто был одним из его друзей. Они находились всего лишь в двух шагах от этого монастыря, так что настоятель вскоре явился с одним компаньоном, и тот ему сказал на ухо, что требуется немедленно оказать дружескую услугу или же вообще в это не вмешиваться; ему необходима его ряса или ряса его компаньона для спасения одного человека, кого подстерегают в трех шагах отсюда; это бы означало совершить благодеяние, в чем нет никакого сомнения, и даже благодеяние столь великое, что просто не могло бы быть более приятного Богу. Настоятель немного поколебался, собираясь с силами; но, наконец, на это решившись, выслушав мнение своего компаньона, кого он призвал на Совет, хотя именно ему надлежало командовать с абсолютной властью, он скинул с себя рясу и облачил в нее Аббата, с кем он не был знаком.
/Ряса и борода./ После этого осталась одна забота — присовокупить бороду к этой рясе. Вот это оказалось большим затруднением. Настоятель, кому Фэдо посоветовал было отрезать свою и отдать ее его другу, возмутился против этого предложения, ни больше ни меньше, как если бы его подстрекали совершить какое-нибудь немыслимое преступление. Он считал, очевидно, что Капуцин без бороды был чем-то вроде монстра в природе, а главное, настоятель, кто заботится о ней обычно ничуть не меньше, чем о собственной жизни. Фэдо, увидев такую привязанность его к своей бороде, предложил ему сбрить бороду его компаньона, чему, как он полагал, тот не будет гак сильно противиться, потому как, во-первых, она не была столь красива, как его собственная, а кроме того, гораздо меньше заботятся о сохранении того, что принадлежит другим, чем о своем собственном. Но он выказал себя настолько же мало услужливым по поводу как одной, так и другой, до такой степени, что он ему ответил, что не осмелится более возвратиться в свой монастырь, если осквернит себя поступком вроде этого; все его монахи бросят в него камни, и пусть тот даже не советует ему подвергаться такому. Фэдо, после неоднократных внушений о том, что все его возражения были пустыми мелочами в сравнении с тем благодеянием, какое он должен оказать своему ближнему, не стал больше забавляться пререканиями с ним, из страха, как бы время, затраченное на это, не обернулось непоправимой гибелью для его друга. Итак, прибегнув ко всей своей сообразительности для отыскания средств обеспечения его другой бородой, поскольку его не пожелали удовлетворить этими, он не нашел лучшего способа, как остричь двух девок, вместе с какими они находились. Затем эти локоны наложили на свиной мочевой пузырь, какой раздобыли у ближайшего колбасника; отрезали лишь столько, сколько потребовалось для прикрытия подбородка и губ Аббата; потом приклеили все это крахмалом, на случай, как бы эта борода не отвалилась в четырех шагах от двери, как раз там, где стоял шпик; этот новоявленный Капуцин вышел вместе с братом и проскочил под самым носом у шпика, причем тот нисколько не насторожился. Аббат направился к Фэдо, где он должен был взять один из его дорожных костюмов и оставить там рясу Капуцина. Он должен был также взять там оседланного коня, что оказался довольно хорош, и таким образом уехать, уповая на милость Божью. Так все это и исполнилось с невероятным везением, он выехал из Парижа через ворота Сент-Антуан, обернувшись плащом до глаз, и проделал дюжину лье пути в два с половиной часа, ни разу даже не оглянувшись назад.
/Бегство./ Там имелся дворянин по имени Фенкур, чей сын в настоящее время в мушкетерах, каковыми я имею честь командовать. Он был одним из друзей Фэдо, кто написал ему с просьбой дать во что бы то ни стало подателю его записки доброго коня, потому как он убил человека на дуэли, и ему требуется спастись без промедления. Фенкур проживал не более как в четверти лье от аббатства, каким управлял некий Барбо. Однако он знал его не лучше, как если бы это аббатство было в сотне лье от него; итак, поверив всему, что ему сообщил Фэдо, он отдал Аббату своего личного коня, и этот бежал не менее резво, чем тот, какого он ему оставил. Аббат был здесь в своей знакомой стране, поскольку, кроме того, что он был совсем близок к своему аббатству, он еще не особенно сильно удалился от Во-ле-Виконт, располагавшегося не более чем в двух лье оттуда; итак, не желая задерживаться там ни на единый момент из страха быть узнанным, он тотчас же и отправился и продолжил свой путь. Когда он приблизился к деревне, находившейся в пяти или шести лье оттуда, он заметил издали четырех человек, мчавшихся на почтовых, с притороченными к седлам дорожными плащами голубого цвета, как ему показалось. Страх, как бы это не были стражники с их Офицером, да еще и стражники, быть может, направлявшиеся в Аваллон его схватить, заставил его вместо продвижения вперед, как он мог бы сделать, натянуть поводья и пропустить их мимо; но едва они въехали в деревню, где, как он прекрасно знал, имелась почтовая станция, как он пришпорил коня, проскакал сзади деревни и намного их обошел, прежде чем они только подумали оттуда выехать. Так как такого сорта люди похожи на определенных лошадей, привыкших пить у каждого встречного брода, они сей же час распорядились нацедить им чарку, потом от этой чарки они перешли к другой, а от этой к следующей, в том роде, что казалось, будто бы они должны были раскинуть здесь их Шатер. Время, какое они употребили на опустошение этих чарок, дало возможность Аббату выехать на дорогу; он был уже вне видимости деревни, когда они оттуда выбрались; он постоянно скакал галопом, на какой только был способен его конь; но, наконец, почувствовав, что тот больше не мог, он взял почтового в том месте, где его зверь утомился, и он сказал распорядителю станции, якобы надеялся, что это животное доставит его до дому, где он хотел застать свою жену, потому как в Париже ему сказали, будто бы она при смерти; однако, почувствовав, что тот готов пасть прямо у него под ногами, он прекрасно увидел, что лучше сделает, если оставит его ему, а сам возьмет почтового, когда хочет, чтобы тот и дальше ему послужил; он пришлет
Он наговорил ему все это, дабы, если случайно люди, каких он заметил, увидят столь разгоряченного коня, они бы стали в тупик и поверили всему, что распорядитель станции им об этом скажет. После этого он нахлестывал изо всех сил, и так как не в первый раз он скакал на почтовом, он опередил их настолько, что прибыл за два часа до них в Аваллон, поскольку они действительно явились туда и даже были отправлены специально ради него. Но он явился туда не на своем почтовом. Он спешился за пятьдесят шагов от города и отправил его в обратный путь, дабы он там не показывался. Аббат вернулся в город пешком, укутался в плащ до самых глаз и вошел к себе через заднюю дверь; сразу же по прибытии он улегся в постель. Его лакеи имели приказ в течение его отсутствия придерживаться тех же самых разговоров, что они вели и прежде, а именно, что его головокружения все еще никак его не покидают; все обитатели охотно этому верили и частенько говорили друг другу, якобы не хотели они оказаться на его месте со всеми его богатствами.
/В Аваллоне./ Через два часа после того, как он улегся в постель, четыре человека, каких он заметил по дороге, прибыли в город и остановились на лучшем постоялом дворе. Они распорядились дать им комнату, и тот, кто выглядел лучше других, вызвав хозяина для разговора с ним, спросил его, как себя чувствует Месье Аббат Фуке, и по-прежнему ли он недомогает. Они все попрятали их плащи; но так как такого сорта люди всегда попахивают тем, чем они являются, тот, с кем они говорили, почти догадался, кто они такие. Итак, он им ответил, что не знает, почему они к нему обратились с этим вопросом; но если это для того, лишь бы причинить тому зло, то у него и так уже было вполне его достаточно, и тот вовсе не нуждался в дополнении. В то же время он им показал пальцем на свой лоб, давая им этим понять, что именно там угнездилось его зло. Главой этих людей был Лейтенант Прево Ратуши, а другие — стражники этой Роты. Итак, увидев себя раскрытым, он вышел со своими людьми без всякого ответа хозяину и явился в жилище Аббата. Он получил приказ Месье Кольбера посмотреть своими собственными глазами, был ли тот в городе, тогда как его по-прежнему подстерегали и перед жилищем его любовницы. Лакеи Аббата захотели поначалу заслонить от него дверь, потому как они получали такой приказ, когда их мэтр уезжал, говоря при этом, якобы тот еще не вставал. Лейтенант был счастлив, что они действовали таким образом, уверившись, будто бы это явный знак отсутствия их мэтра, как Месье Кольбер ему на это и намекнул. Он его знал, потому как тысячу раз виделся с ним при Дворе; итак, ему нужно было только войти в его комнату и выяснить, не подменили ли его кем-либо другим; он показал свой командирский жезл этим слугам, дабы они не устраивали больше никаких трудностей и дали ему войти.
/Безумие Аббата-Короля./ Все двери перед ним распахнулись после этого, таким уж почтением пользуется немного черного дерева и слоновой кости, из чего составлен этот жезл, и, поднявшись в комнату, он нашел там Аббата, кто будто бы крепко спал. Тот прикинулся внезапно проснувшимся, когда услышал, как раздвигали занавеси, и притворившись тем, кем никогда не был, то есть, опасным буйнопомешанным, он сказал этому Лейтенанту, как если бы сам был Королем, а его принял за своего Капитана Гвардейцев, что он его хорошенько научит его ремеслу, и случалось ли когда-нибудь с другим, кроме него, входить в комнату своего Принца с палкой в руке. Лейтенант застыл в полном обалдении при этих словах. Он, конечно, слышал разговоры в Париже, так как слухи об этом ходили там на протяжении некоторого времени, будто бы Аббат сошел с ума или же, по крайней мере, близок к этому, но так как Месье Кольбер его в этом разубедил и скорее внушил, якобы все это говорилось из-за притворства и лишь для прикрытия вояжей, какие тот инкогнито совершал в Париж, он явился столь убежденный в обратном, что подумал было, будто с его головой не все в порядке. Аббат выкинул еще несколько других сумасбродств, а именно, призвал своего первого камер-юнкера, дабы арестовать вот этого, так что Лейтенант, конечно же, убежденный, увидевший даже больше, чем хотел бы, вернулся оттуда на свой постоялый двор, после того, как сказал его камердинеру хорошенько его поберечь, и что он жалеет его как нельзя больше. Он сказал ему так же, дабы найти предлог для оправдания своего вояжа, что явился к нему с приказом от Короля; но состояние, в каком он его увидел, было столь плачевно, что он не верит, будто будет порицаем Министрами, когда он его не исполнит; этот приказ состоял в перемене для него места ссылки; он, разумеется, хотел ему об этом сказать, но что до него, то, по его мнению, уж лучше ему ничего не говорить, из страха, как бы еще не ухудшить его здоровье. Все это было чистейшей выдумкой; но ему надо было подыскать извинение для прикрытия предпринятой им вылазки.
Эти четыре человека задержались на их постоялом дворе лишь на время, понадобившееся им для того, чтобы перекусить да передохнуть один момент. Затем они вернулись оттуда в Париж, где Лейтенант тотчас же доложил Месье Кольберу, что распространившиеся слухи о безумии Аббата оказались даже чересчур верными, по его мнению. Он рассказал ему в то же время о том, что видел своими собственными глазами, во что Министр не поверил столь охотно, как тот на это надеялся, потому как с другой стороны до него дошли сведения, повергавшие его в подозрение, какое он очень желал бы прояснить; но он не знал, как за это приняться, дабы добиться цели.
/Месье Фэдо в затруднении./ Шпик, кого любовница Аббата заметила перед дверью, видел двух выходивших Капуцинов, как я сказал выше. Я сказал двух Капуцинов, потому как хотя из них лишь один был настоящим, так как на Аббате была ряса, я и дал ему точно такое же определение, как и другому. Однако я далек от незнания, что не ряса делает монаха, а это означает, может быть, что я должен был бы выразиться иначе. Настоятель остался у красотки в закладе, и, из страха быть вынужденным улечься в постель, напялил на себя одежки Аббата, что никак не подходило к его великолепной бороде. Фэдо, кто все еще был там, и кто был довольно счастлив оттого, что ему удалось найти средство спасти своего друга, теперь оказался в еще большем затруднении, чем был; ему предстояло решить сложнейшую задачу, представшую перед его разумом. Он совершенно не знал, как Капуцин выйдет отсюда без того, чтобы шпик его не заметил; вывести его в ярко-красной одежде — это было невозможно, если только не укутать его в плащ по самые глаза, дабы спрятать его бороду, что непременно выдаст его за какую-нибудь карнавальную маску или, по меньшей мере, за какого-нибудь бургомистра одного из тринадцати кантонов, кому вздумалось переодеться в обноски, лишь бы выглядеть, как и другие. Еще бы ничего, если бы его приняли за одного из этих двоих; сойти за карнавальную маску или за Швейцарца не было бы столь большим несчастьем; но кроме того, что не наступило еще время Карнавала, настоятель не был таким человеком, кто бы осмелился показать свой нос прямо среди улицы, не боясь при этом, как бы кто-нибудь его не признал — сочли бы, без сомнения, что он вот так вырядился, вознамерившись выкинуть какую-то шалость, а так как ему надлежало хранить свою честь, Фэдо не рассчитывал, что удастся хотя бы намекнуть ему на подобное предложение. Если же укутать его вместе с носом в плащ, то риск, казалось, был еще более велик; потому как совсем неизвестно, не нанесет ли ему шпик какого-нибудь оскорбления. У того имелись, без всякого сомнения, стражники в каком-либо кабаре тут же, поблизости, а так как тот мог бы поверить, якобы вот этот укутанный и есть Аббат, не следовало подвергаться такому риску, из страха, как бы после этого его не заставили назвать свое имя. Этот Магистрат знал, какие у Министра были длинные руки, и когда хоть раз попадешься в эти руки, из них не так уж легко выбраться, чем из объятий кого-то другого.