Мемуары
Шрифт:
/Хитрости Короля Испании./ Министром Короля при этом Дворе был Архиепископ д'Амбрен, старший брат Ла Фейада. Король Испании, кто со своей стороны принял курьера Батвиля, сообщившего ему о том, что произошло в Англии, узнав о прибытии гонца от Его Величества и о том, что его посол просил его об аудиенции, тотчас догадался, по какому все это было поводу. Он уже известил свой Совет о том, что случилось в Лондоне, и просил его мнения о той манере, в какой он отпарирует выпад, что готов ему нанести Посол Франции. Его Совет нашел кстати для него прикинуться больным, дабы выиграть какое-то время. Однако, так как затягивание с ответом далеко не все решало, и требовалось знать, что он скажет Послу, когда будет обязан допустить его к себе, надо было посоветоваться и об этом. Было решено, что он объяснится в общих выражениях, чтобы не смогли вывести из них никакого невыгодного для него заключения — он скажет, например, что вообще не любит насилия; и так как он не одобряет поступок Батвиля, он его немедленно отзовет. Этот Принц отправил в то же время различных курьеров в Англию, в Голландию, в Швецию и в Данию посмотреть, не в настроении ли будут эти Дворы воспротивиться нарождающемуся величию Короля, кого там Министры Его Католического Величества имели приказ выставить им в самом подозрительном свете. Посол Его Величества был совсем не доволен, не получив аудиенции; он прекрасно догадался, хотя Король Испании и улегся в постель, что тот вовсе не болен. Тем не менее, так как он не мог ничего поделать, пока тот прибегал к этой уловке, он запасся терпением до тех пор, когда тому будет угодно поправиться. Он счел, что тому это раньше надоест,
/Две Королевы-посредницы./ Королева-Мать, узнав, в каких отношениях оказались два Короля, умоляла Короля, своего сына, не прислушиваться ко всему, что может сказать об этом его негодование. Она сама взялась объясниться с Королем, своим братом; вот почему она отправила к нему курьера от своего имени, дабы сказать ему, что Король желает иного удовлетворения, чем было предложено ему до сих пор; без этого обе Короны скоро снова впадут в войну, еще более жестокую, чем та, что недавно угасла, ему одному предстоит выбрать позицию и дать на все определенный ответ. По прибытии этого курьера собрался Совет Испании, и так как Его Католическое Величество не получил еще ответов от тех, кого он послал в Англию и к другим Дворам, о каких я говорил, его Министры объяснялись все еще в уклончивой манере. Они хотели выиграть время до получения новостей и вознамерились тянуть до тех пор. Они согласились, что Король, их мэтр, должен написать своей сестре, будто бы отправляет во Францию Маркиза де ла Фуэнтеса в качестве Чрезвычайного Посла с приказом завершить это дело соответственно желаниям Его Величества. Король был еще менее доволен этим ответом, чем предыдущим. Он нашел его настолько лукавым, насколько только он им мог быть, если не еще больше. Итак, он совершенно решился возвратить своего посла и приготовиться к войне, когда Королева-мать еще раз переубедила его, уговорив дождаться прибытия Маркиза де ла Фуэнтеса. Молодая Королева также присоединила свои мольбы к просьбам Королевы-матери, а так как она готовилась подарить ему Дофина Франции, что наполняло радостью Короля и весь Двор, Его Величеству было невозможно противиться двум посредницам, столь могущественным, какими были эти.
Маркиз де ла Фуэнтес, однако, долго откладывал свой отъезд, потому как новости, полученные Двором Испании из Англии, из Голландии и от двух Корон Севера были абсолютно неприятными — ни одно из этих Могуществ не желало развязывать войну ради его интересов, одни, как Король Англии, из-за секретных договоренностей с Королем, другие, потому как они опасались, как бы два эти Принца не объединились вместе, если они вознамерятся помогать Испанцам людьми или же деньгами.
Эта медлительность утомила Короля, кто был живым во всем, что касалось его славы и его репутации. Тем не менее, он рассудил, что должен запастись терпением, поскольку этот посол в конце концов выехал, и не мог же он навсегда остаться на дороге. Эта медлительность, изобретенная Его Католическим Величеством, не исходила больше от того, что он надеялся нечто предпринять, способное вытащить его из этого дела с честью; он был бы слишком доволен, когда бы ему удалось выбраться из него с наименьшим стыдом, какой был бы для него возможен. Итак, тогда как Фуэнтес столь медленно маршировал, Его Святейшество присоединился к просьбе Его Католического Величества завершить эти распри полюбовно. Нунций Папы в Париже уже имел три или четыре совещания по этому поводу с Месье де Лионом, кому Король поручил выслушать его предложения. Король пожелал, дабы Король Испании предоставил ему Декларацию в письменном виде, в какой он отказался бы от первенства и отрекся от Батвиля, как от предпринявшего по собственной воле все, что было сделано в Лондоне. Его Католическое Величество, напротив, вознамерился пообещать только, что его Послы не окажутся более ни на какой церемонии, где будут присутствовать Послы Короля. Он верил, что этого должно быть довольно, без обязательства предоставлять какую-либо Декларацию, какая могла бы нанести ему ущерб.
/Испания идет на покаяние./ Все это длилось целых пять месяцев, что показалось слишком долгим в конце концов Его Величеству. Месье де Лион указал Нунцию, что если Испанцам нечего больше сказать, Маркизу де ла Фуэнтесу незачем являться в Париж. Он был тогда в Орлеане, где продолжал притворяться больным, дабы сохранить приличия. Но комплимент де Лиона, обращенный к Нунцию, окончательно его излечил; Нунций и он согласились в конце концов, что вместо подачи Декларации, какой требовали от них в письменном виде, он произнесет ее устно в присутствии всех иностранных Министров, находившихся тогда при Дворе. Одно нисколько не отличалось от другого, поскольку столько безупречных свидетелей передали бы потомству о том, что произойдет; но либо Испанцы так не думали, или же они надеялись, что это забудется со временем, тогда как память об этом сохранилась бы навечно, если бы они предоставили ее письменно, им лучше понравилось одно нежели другое. Король, настаивавший на письменной декларации, не поддавался на уговоры, но еще раз уступил мольбам двух Королев, и Маркиз де ла Фуэнтес, наконец, завершил свой вояж. На следующий день или двумя днями позже, я просто не сумею припомнить, в какой из двух дней это произошло, Король дал ему аудиенцию. Все Принцы Крови были туда вызваны вместе с главными Офицерами Короны и четырьмя Государственными Секретарями. Все иностранные Министры также были приглашены туда явиться. Принцы Крови были поставлены справа от Его Величества, а иностранные Министры слева; каждый из четырех Государственных Секретарей имел перед собой бюро для составления протокола декларации, какую должен был произнести Посол. Нельзя было и придумать ничего более подлинного, а в то же время и ничего более унизительного для него. Однако ему надо было испить эту чашу до дна, поскольку истинную правду говорят, будто бы нужда свой закон пишет. Испанцы предвидели неизбежную потерю Фландрии, если бы они заупрямились и пожелали бы поддержать тот вид величия, какой они приобрели к середине прошлого века или же немногим раньше, но какой они здорово порастеряли за последние несколько лет. Они, очевидно, уверились, что с Коронами должно происходить то же, что и с частными лицами, приобретающими срок давности по истечении определенного времени. Как бы там ни было, Посол, заставив себя порядочно подождать, явился, наконец, со всеми обычными церемониями и заявил в присутствии этой августейшей ассамблеи, что Король, его мэтр, испытал большое неудовольствие тотчас, как узнал о покушении Барона де Батвиля; он ничего не желает так, как поддерживать доброе согласие, установившееся между двумя Коронами, и так как это действие полностью ему противоположно, он не только его отозвал, но еще и отдал ему приказ явиться в Мадрид и отдать отчет в своем поведении; он скомандовал, однако, всем своим другим Послам, при каких бы Дворах они ни находились, не появляться в будущем при всех церемониальных делах, где будет присутствовать Посол Франции, из страха, как бы еще раз не повторилась такая же ситуация по поводу первенства. Все эти слова были согласованы заранее между Нунцием и Месье де Лионом, дабы Посол не отступил от них ни на йоту. Они много значили, если их брать соответственно тому, как они должны были произноситься; но так как в них не было сказано в формальных выражениях, что Его Католическое Величество уступает это первенство, из-за какого было уже столько споров в тысяче других обстоятельств, это было поводом утешения и для него, и для его Посла.
/Теперь еще и Папа./ Папа, кто вмешался ради других в этом положении, сам почувствовал необходимость во вмешательстве других пять или шесть месяцев спустя, в разногласиях, какие появились у него в свою очередь с Его Величеством. Все случилось по поводу Посла, какого мы имели в Риме, и с кем обошлись еще намного хуже, чем с Месье д'Эстрадесом. Если в Лондоне пострадали только люди Посла, то здесь
Александр VII находился тогда на Престоле Святого Петра. Он взошел на него почти как Сикст V, о ком говорят, будто бы он воспользовался шкурой лиса, чтобы туда усесться, и удерживался там, облачившись в шкуру Льва. Все равно, как тот, дабы уверить Конклав, перед тем, как стать Папой, что и жить-то ему осталось всего лишь два дня, опирался на палку, склоняясь всем телом к земле, как если бы уже стоял одной ногой в могиле; как, говорю я, тот, столь отлично сыграв свой персонаж, выбросил свою палку, когда был возведен в Первосвященники, и сделался прямым, как церковная свеча; так и другой, кто всегда был добродетельным человеком, пребывая Кардиналом, до того, что пожелал всегда иметь в своей постели гроб, дабы напоминал он ему, как он говорил, что будет он вскоре внутри него; итак, этот, говорю я, едва надел тиару на голову, как вскоре отделался от этого зловещего спектакля и развернул такое великолепие и такую помпу, каких не могли бы требовать и от Двора великого Короля. В остальном, так как было невозможно, при его-то настроении, дабы он не принял близко к сердцу оскорбления, нанесенного, по его мнению, его родственникам, он отдал приказ Имперскому Кардиналу, Губернатору Рима, сделать все, что в его силах, лишь бы унизить посла. Вот, по крайней мере, что предшествовало произошедшему непосредственно после, поскольку, как полагают, без приказа вроде этого были бы приняты другие меры и в иной манере, чем это было сделано. Так вот как случилось это дело и какие последствия оно вызвало.
Посол проживал во Дворце Фарнезе, одном из самых прекрасных Дворцов Рима, и поддерживал там блеск достоинства, каким он был облечен. Его дворня была великолепна, его кареты восхитительны, и его выезд достоин посла старшего сына Церкви. Все, чего ему недоставало, так это чуть побольше человечности и чуть поменьше этой славы, какую он выставлял напоказ, как если бы это был красивый орнамент; но так как в нем существовало это зло, что он был надменен до того, как стал послом, он сделался таковым, казалось, еще больше, с тех пор, как явился в этом качестве. Итак, он ничего не рекомендовал своим людям с большей заботой, как не позволять сбирам приближаться к его дворцу. Это было право, каким обладали послы Франции, впрочем, точно так же, как и другие послы. Это даже было то, что называют народным правом, и через это нельзя было переступить, не нарушив при этом всего, что считалось самым священным среди коронованных особ. Но так как предшественники его распространили, как утверждают, за обычные границы, одни больше, другие меньше, в соответствии с тщеславием каждого, случилось, что так как этот был еще горделивее остальных, он пожелал раздвинуть это право еще дальше, чем его предшественник. Вот то, что говорилось, по крайней мере. Я не знаю, по правде, так ли это было, и я не хочу ничего утверждать, из страха допустить ошибку.
/Предумышленное покушение./ Как бы там ни было, Имперский Кардинал, как утверждают, зная об отданных им приказах, поставил поблизости одного человека и сбиров, его в качестве персонажа должника, преследуемого своим кредитором, а других, как исполняющих их обычные действия; случилось, что должник, ложный или настоящий (поскольку я не сумею сказать ничего определенного), побежал в сторону Дворца Фарнезе, изо всех сил взывая о помощи. Люди посла, предупрежденные о подобных вещах, едва заслышали его крики, как сделали вылазку на сбиров, живо его преследовавших. Сбиры были поддержаны несколькими Корсиканцами из Гвардии Папы, имевшей право наблюдать за действиями Полиции города, но маршировавшей обычно только, когда ее призывали. И так как они очутились тут так кстати, и ни у кого не было времени их вызвать, то, по всей видимости, это было задумано заранее; но так это было или нет, неизменным остается то, что ни они, ни сбиры не оказались сильнейшими. Они были вынуждены попятиться и отступили в сторону, где находилась Кордегардия корсиканской Гвардии; они увлекли ее вместе с собой, чтобы броситься на тех, которые только что их отколотили. Они получили их реванш, они оказались тогда в гораздо большем числе, чем люди посла, так что они загнали их в угол в стороне их конюшен, откуда они вышли, когда явились их атаковать.
Посол был в городе, когда началась первая схватка, но, вернувшись между тем через главную дверь своего Дворца, он несколько моментов оставался в неведении о том, что происходило, потому как прибыл как раз в то время, когда его люди одерживали победу. Однако он недолго пребывал в этом неведении; его люди были сломлены в свою очередь, Корсиканцы осадили Дворец Фарнезе спереди и сзади, в том роде, что он увидел себя окруженным в единый миг. Он пожелал показаться на балконе, дабы приказать удалиться этим мятежникам, кого он грозил велеть повесить; но, не выказав никакого почтения ни к его персоне, ни к его положению, они дали по нему залп. Это было просто чудо, как они его там же и не убили, столько пуль ударило рядом с ним. Он не додумался больше желать их урезонивать, увидев, как мало они были способны воспринимать резоны. Он прекрасно понял с этого момента, что они скорее походили на диких зверей, чем на разумных людей, и он только даром потеряет с ними время. Итак, он удалился в свои апартаменты, куда моментом позже прибыла Герцогиня, его жена, спасшаяся еще большим чудом, чем он сам — когда она возвращалась из города, было сделано несколько выстрелов из ружья и мушкетона по ее карете; один из ее пажей и один из ее пеших лакеев были убиты на месте. Все Французы, оказавшиеся на улице в то время, когда все это происходило, были вынуждены пережить страшную грозу. Весь Корпус сбиров, весьма значительный в Риме, собрался вместе, дабы напасть на них. Они убили нескольких, прежде чем те успели спастись, и это был ужасающий беспорядок по всему городу.
/Оскорбление последней степени./ Оскорбление было достаточно велико, главное, адресованное персоне его знатности и характера, дабы удовлетворить месть врагам Герцога, какой бы огромной она ни была. Итак, они распорядились снять осаду перед его дворцом, как если бы сделали вид, будто не желают терпеть этот беспорядок. Посол потребовал правосудия у Папы и Имперского Кардинала; те притворились, будто вовсе в этом не замешаны, и не выдвинули никаких затруднений, по всей видимости, ему его пообещать; но, вместо предоставления ему такого правосудия, они способствовали спасению тех, кто принял в этом наибольшее участие. Герцог, увидев все это, не выезжал больше иначе, как под надежной охраной; его люди вооружились добрыми мушкетонами и добрыми пистолетами. Он также расставил на будущее Гвардию вокруг своей кареты, как Кавалерию, так и Пехоту. Это не понравилось ни Имперскому Кардиналу, ни родственникам Его Святейшества. Они сочли, что им брошен вызов такого сорта действиями прямо посреди Рима, так что Кардинал расставил всю Гвардию Папы вокруг его дворца и велел ему сказать, якобы сделал это исключительно ради его безопасности, потому как он сделался столь ненавистным народу своим поведением, что если он выйдет, тот просто не отвечает за его жизнь. Он намеревался держать его там как бы осажденным, столько, сколько пожелает, под таким прекрасным предлогом, и задушить его спесь, что не замедлит пострадать от обращения вроде этого. Герцог прекрасно знал, чему верить, и нисколько не сдерживался высказывать все, что он об этом думал. Он знал, что несколько отправленных им жалоб на то, что с ним приключилось, не произвели ни малейшего впечатления; напротив, о них соизволили доложить лишь семь или восемь дней спустя, так что только потрудились сохранить приличия.