Меня зовут Арам
Шрифт:
Когда я вернулся домой, оба гостя уже ушли. Я вбежал со двора прямо в гостиную, но там никого не было. Остался только их мужской запах и запах табачного дыма.
— О чем они говорили? — спросил я у матери.
— Я не слушала, — сказала мать.
— Может быть, они не разговаривали вовсе?
— Не знаю, — сказала мать.
— Не разговаривали, — сказал я.
— Одни, когда им есть что сказать, разговаривают, а другие молчат, — заметила мать.
— Как можно что-то сказать, не разговаривая? — спросил я.
— Говорить можно и без слов. Мы очень часто разговариваем
— А зачем же тогда слова?
— Чаще всего они не нужны. Или нужны только затем, чтобы не выдать того, что ты действительно хочешь сказать, или того, чего не следует знать другим.
— Ну, а они-то все-таки разговаривают или нет?
— Мне кажется, да, — сказала моя мать. — Сидят спокойно, попивают кофе, сигареты покуривают. Рта никогда не раскроют, но разговаривают все время. Они понимают друг друга и так, зачем же зря языком болтать?
— И они оба знают, о чем говорят?
— Конечно.
— Ну, так о чем же?
— Не могу тебе сказать: ведь они обходятся без слов. Но они понимают.
Целый год мой дядя Хосров и араб заходили к нам время от времени и сидели в гостиной. Иногда сидели по часу, иногда по два.
Однажды дядя Хосров вдруг как крикнет арабу: «Не обращайте внимания, слышите!» — хотя араб перед этим все время молчал.
Но чаще всего они не произносили ни слова, пока не наступало время уходить. Тогда дядя Хосров обычно тихо бормотал: «бедные опаленные сиротки», а араб только смахивал пыль с колен.
Однажды, когда дядя Хосров зашел к нам один, я спохватился вдруг, что араб не показывается у нас уже несколько месяцев.
— Где араб? — сказал я.
— Какой араб? — сказал мой дядя Хосров.
— Тот маленький бедный опаленный араб, который приходил сюда вместе с вами. Где он?
— Мариам! — закричал дядя Хосров. Он стоял пораженный ужасом.
«Ой-ой! — подумал я. — Что такое опить случилось? Что такого опять я натворил?»
— Мариам! — кричал он. — Мариам!
Моя мать пришла в гостиную.
— В чем дело? — спросила она.
— Пожалуйста, — сказал дядя Хосров. — Это твой сын. Ты моя сестренка. Пожалуйста, прогони его отсюда. Я всем сердцем его люблю. Он американец. Он родился здесь. Когда-нибудь он станет большим человеком. Я в этом не сомневаюсь. Пожалуйста, прогони его.
— Да в чем же все-таки дело? — сказала моя мать.
— В чем дело? В чем дело? В том, что он тут болтает, задает мне вопросы. А я его люблю.
— Арам, — сказала мне мать.
Я стоял как вкопанный, и если мой дядя Хосров был сердит на меня, то я еще больше был сердит на него.
— Где араб? — сказал я.
Дядя Хосров безнадежно махнул рукой. «Вот, пожалуйста, полюбуйся, — говорил его жест. — Твой сын. Мой племянничек. Родная плоть и кровь. Все мы бедные опаленные сироты. Все, кроме него».
— Арам, — сказала мне мать.
— Что же я могу понять, если вы молчите? Скажите мне, где араб?
Дядя Хосров вышел из дома, ни слова не говоря.
— Араб умер, — сказала мне мать.
— Когда он тебе это сказал?
— Он ничего мне не говорил.
— Откуда же это тебе известно?
— Не знаю, откуда, — сказала моя мать. — Но он умер.
Дядя Хосров после этого долго не приходил к нам. Я стал даже думать, что он вообще больше не придет. Когда он наконец пришел, он остановился в гостиной и, не снимая шляпы, сказал:
— Араб умер. Он умер сиротой на чужбине, за сто тысяч миль от родного дома. Он хотел вернуться домой и умереть там. Он хотел снова увидеть своих сыновей, хотел вдохнуть их запах, хотел разговаривать с ними, хотел услышать, как они дышат. У него не было денег. Он все время думал только о доме и сыновьях. Теперь он умер. Ступай. Я люблю тебя.
Мне хотелось расспросить его еще, особенно про сыновей араба — сколько их было, сколько времени он их не видел и тому подобное, — но я решил пойти к моему кузену Мураду и посмотреть, не смогу ли я положить его на обе лопатки, и я ушел, не сказав ни слова, и это, наверное, очень понравилось дяде Хосрову, и он, наверное, подумал, что не все пропало, что есть еще на меня кое-какая надежда.
Слово к маловерам
От Рино до Солт-Лейк-Сити все, что видишь из окна автобуса или любого другого транспорта, это пустыня. И все, что ты ощущаешь там в августе, это сухой зной. Пустыня — это песок, равномерно простирающийся по всем направлениям, разнообразные виды кактусов и солнце. Иногда песок выглядит белым, иногда коричневым, а на закате дня его цвет из белого или коричневого делается желтым, а затем черным. Это означает, что наступила ночь, самое лучшее время в пустыне. Стоит пустыне и ночи соединиться, как получается нечто, именуемое безмолвием.
Воспоминание об этом живет с тобой всю жизнь.
Оно полно тишины и тайны мироздания.
Все это я знаю потому, что однажды, по пути в Нью-Йорк, проехал автобусом от Рино до Солт-Лейк-Сити.
Это мой дядя Гико убедил меня перебраться в Нью-Йорк.
— И чего тебе жить в таких городишках? — говорил он мне. — Не будь безумцем, Арам. Езжай в Нью-Йорк, послушай меня.
Я послушался и теперь катил на автобусе от Рино до Солт-Лейк-Сити.
Прежде я никогда не бывал в этих местах и не представлял, что таковые вообще могут быть на свете. Кругом одна огромная высохшая пустошь, и в ней — ничего. Тем не менее я старался глядеть во все глаза и днем, и ночью. Мне не хотелось, попав в такие края, упустить хоть что-нибудь.
Автобус выехал из Рино вскоре после полуночи. Рино — один из тех городов Америки, которые кормятся целиком за счет человеческих пороков. Специальность Рино — азартные игры и проституция.
Неудивительно, что огни в городе горят ярко.
Помню, как я зашел в казино и еще в дверях отчетливо разглядел три черных волоска в носу у игрока в покер, сдававшего карты за столом в противоположном углу зала. И все из-за этого света.
Наш автобус, выехав из Рино, сразу очутился в пустыне. Контраст был просто поразительный: сперва яркие огни казино — и тут же ночная пустыня. Я думал об этих огнях и пустыне непрестанно, с полуночи до утра и все равно, так и не додумался, в каких бы словах выразить то, что я чувствовал.