Мэри Роуз
Шрифт:
— Ты поэтому приехал? Не потому, что скучал по сестре, а потому, что хочешь спасти шкуру своего черного дьявола?
— Энтони не дьявол! Он человек, истекающий кровью и корчащийся от боли, когда его пытают, человек, который так и не понял, в чем его обвиняют, и который из-за предательства твоего графа вот уже пять лет страдает в аду.
— А почему он не умер? — вырвалось у Джеральдины. Казалось, внутри у нее все дрожит, и ей пришлось ухватиться за стену. — Одних людей, распространявших книгу этого Тиндейла, сожгли, другие подохли в темнице. Почему этот черный висельник до сих пор жив? Почему он выдержал пытки, болезни, голод — не потому ли, что его защищает дьявол?
Брат посмотрел на нее.
— Если бы ты видела его, ты ни за что не говорила бы, что его защищают или что он что-то выдержал, — произнес Сильвестр. — Он разбит, Джеральдина. Его бесконечно мучили и унижали, это уже за пределами человеческих возможностей. Все эти годы мы боролись за то, чтобы его оправдали, потому что ему было так важно отмыться от обвинений, но больше не получается. Нам нужно помилование. Он перестал разговаривать, он уже даже корабли не рисует. Если он вскоре не выйдет оттуда, то сломается. Больше он не выдержит.
«Интересно, каково это — знать человека, из-за боли которого плачешь?» — пронеслось в голове у Джеральдины.
— Я думаю, что он способен выдержать больше, чем ты можешь себе представить, — заявила она. — Если ему действительно было так важно выйти из Клинка, он должен был отказаться и принять связку хвороста, не так ли?
— Нет, не так! — в отчаянии воскликнул Сильвестр. — Даже если бы он смог жить с подобным унижением и отречься, он должен был бы признаться, что что — го сделал! У судьбы черный юмор — закоренелого католика обвиняют в том, что он мятежник-лютеранин.
— Значит, пусть погибает из-за своего упрямства.
— Ты называешь это упрямством? — Сильвестр вытер слезы тыльной стороной ладони и уставился на нее. — Если человек во время многонедельных допросов не открывает рта, поскольку не может заявить о том, что совершил что-то, и не может обвинить человека, который его предал? Я называю это иначе. Да, я жалел, что он настолько чертовски уверен в необходимости выгородить твоего мужа, но в то же время я жалею, что у всех нас нет даже малой толики его напористости.
«Поэтому я и завидовала тебе, — подумала Джеральдина. — Ты такой настоящий. Тебя ничто не может поколебать. Плачешь ли, краснеешь ли, поешь ли свои странные песни или любишь своего неназываемого, ты всегда только ты».
— Я не могу помочь тебе, Сильвестр.
— Ты должна! Твой муж имеет влияние на короля, так все говорят, и ты знаешь почему. Твой муж должен пойти к королю и попросить его отдать ему Энтони, без проволочек, просто как акт милосердия, в честь Нового года. Ты так красива, Джеральдина. Краше нет. Даже чудовище не смогло бы тебе отказать.
— Может быть. Вот только я не буду просить его.
Он схватил ее за руки, взмолился.
— Но кто же тогда поможет мне, если не ты? Ты не просто моя сестра, ты моя двойняшка. Иногда мне казалось, что ты моя половинка, которой мне недостает.
«Да, мне тоже так иногда кажется, — осознала Джеральдина. — Только с той половиной, что досталась мне, по жизни идти легче». Она высвободилась.
— Если тебе что-то понадобится, обращайся в любое время, — сказала она. — Конечно же, ты можешь воспользоваться тем, что твоя сестра поднялась так высоко, как пользуется положением своей сестры брат Анны Болейн. Но никогда больше не проси меня за черного сатану. Если я чего и хочу, то только одного — чтобы нашелся способ сжечь эту тварь!
Сильвестр пристально вгляделся в ее лицо.
— За что ты его ненавидишь?
Джеральдина дрожала так сильно, что не устояла на ногах. Она опустилась на обитый тканью стул, ухватилась за его край.
— Его должен ненавидеть любой христианин, — прошептала она. — Он убил своего брата. Ради своего проклятого корабля.
— Да нет же! — воскликнул Сильвестр. — Он испугался, только и всего. У него одна нога искалечена. Ты хоть представляешь себе, насколько уязвимым чувствует себя человек, когда не может полагаться на свои ноги? Ральф напал на него сзади, и Энтони просто оттолкнул его, чтобы защититься, но убивать не хотел. Мы с Фенеллой были там, мы все видели.
— Вы с Фенеллой! — усмехнулась Джеральдина. — Вы были слишком малы, вы не можете ничего помнить. Весь Портсмут свидетель, весь Портсмут видел жгучую ярость, полыхавшую в его глазах.
— И за это он должен умереть? За то, что всему Портсмуту делать больше нечего, кроме как нести чушь? — Он вдруг рухнул перед ней на колени. — Прошу, помоги мне! Энтони не дьявол, он не обидит ни тебя, ни кого другого. Он робкий человек, который разбирается лишь в кораблях и радуется, когда мир не трогает его. Весь мир, кроме нас с Фенеллой.
«Так было всегда. Тогда, на вашей вонючей верфи, Фенелла, Энтони и ты радовались, что весь мир вас не трогает».
Остальных мольб Сильвестра она не слышала, потому что дверь в комнату распахнулась.
— Прошу прошения, господа. — В дверном проеме стояла Анна, словно портрет в раме.
Сильвестр пополз к ней на коленях. Выглядел он ужасно. Заплаканный, смущенный и подавленный.
— Это мы должны просить прощения, мисс Болейн. Вы были столь добры, что помогли мне, и я не собирался пользоваться вашей отзывчивостью.
— Господи Иисусе! В какую бурю вы попали? — Анна подошла к нему, подняла подбородок, пригладила волосы.
А Джеральдине вспомнилась другая сцена. «Доска» и неназываемый. Ее руки, гладящие его щеки. Близость, неведомая Джеральдине. Она хотела забыть об этом, но та сцена оставила на ее сердце след, словно от удара хлыста.
— Оставайтесь ночевать здесь, будьте сегодня ночью моим гостем, — сказала Анна Сильвестру. — Я переночую у своей невестки. А моей отзывчивостью можете пользоваться, когда вам будет угодно. Я рада быть вам полезной.