Мэри Роуз
Шрифт:
— Как ты можешь так думать? — Сильвестр поднял монетку, которую Фенелла швырнула на пол, посмотрел на нее. Кончиком пальца вытер с нее снег, завязал порванную ленту. — Это флорин, — мягко произнес он и снова надел монету на шею Фенеллы. — Флорентийская золотая монета. Человек, который дал ее тебе, любит тебя, хоть и ведет себя в данный момент просто позорно. Не отталкивай его, Фен, и не наказывай, лишая своей любви. Я сам из семьи, где любят поговорить, и: мне кажется невыносимым, что он не говорит с нами о своем чувстве. Сейчас так делают все — король не меньше поэта, а император, как уличный музыкант. Но только не Энтони. Но все же он любит нас.
Больше, чем король Генрих, в любовной истории которого принимает участие полмира.
— Кроме того, у него самый лучший защитник в мире, — усмехнулась Фенелла и погладила его по щеке. — Тебе не нужно защищать Энтони от меня. Да, я злюсь и обижаюсь, и сейчас мне даже страшно думать о том, что еще я могу от него стерпеть. Но лишить его своей любви… Думаю, этого я не смогла бы. Ведь без него я стану просто никчемным существом, которое не нужно было даже отцу. Благодаря тому, что у меня был Энтони, который говорил со мной, я стала такой, какой и должна быть Фенелла Клэпхем. Ты понимаешь?
Сильвестр кивнул.
— Со мной произошло то же самое. Младший из близнецов, который не мог говорить, а только лепетать, слабый брат блестящей Джеральдины, я понял, что вы оба были нужны мне, чтобы осознать, что я — Сильвестр.
— Я благодарю Небо за то, что ты — Сильвестр, — ответила Фенелла. — Без тебя твой друг был бы невыносим и мне пришлось бы свернуть ему шею по его возвращении.
Накануне Рождества метель настолько усилилась, что маленькой компании из Саттон-холла пришлось закутаться в шерстяные платки, чтобы пойти на мессу в церковь Святого Фомы. Под руку с Сильвестром Фенелла шла, сопротивляясь порывам ветра, но в конце пути он вдруг отпустил ее и стал помогать Ханне, шедшей с детьми и Карлосом. Фенелла, удивившись этому, остановилась.
В круговороте метели она почти ничего не видела и не слышала. Мужчина, вставший рядом с ней, не коснулся ее. В руках у него был берет — ветер сорвал его с головы.
— Боже мой, Энтони, закрой лицо!
Он посмотрел на нее и предложил руку. Она вцепилась в него, прижалась к его боку. Он провел ее к боковой двери, через которую в церковь входили люди. Когда они вошли в высокий церковный неф, бормотание толпы стихло. Фенелла всмотрелась в его покрасневшее от снега лицо и поняла, что ему приходится выдерживать ради нее. Ядовитое молчание глазеющих на Энтони людей, которым, казалось, хотелось раздеть его и проверить, нет ли под одеждой чешуи, пушистого хвоста или козлиных копыт, убивало его.
— Прости меня, — громко сказала она, затем повернулась к таращившимся на них людям, расступившимся перед кошмаром, и бросила на них самый разъяренный из своих взглядов. Было тяжело. Но было и чудесно. Он ходил и стоял, стараясь не обращать ни на кого внимания, словно вся злоба толпы отскакивала прочь от него. «Тебя никто и никогда не был достоин, — думала Фенелла. — Если я найду способ дать тебе почувствовать, как я горжусь твоей красивой прямой спиной, возможно, это вернуло бы тебе силу любить меня».
В эти дни Энтони был очарователен, хотя вел себя робко и почти не разговаривал. Он подарил тетушке улыбку, от которой та покраснела, словно девица, отнес отца Бенедикта к мессе, переглядывался с сэром Джеймсом и учил Люка играть в шахматы. Он постригся очень коротко, и стало видно, насколько красивой формы его голова, а его одежда была такой, какой всегда помнила ее Фенелла: простой, черно-белой, которую он носил с неподражаемой элегантностью. «Тот, кто говорит, что он некрасив, давно разучился смотреть, — думала Фенелла. — Он почти как тот, кто считает, что его позолоченная бадья для купания красивее, чем море».
С Сильвестром Энтони был особенно очарователен. За ужином он сидел рядом с ним и, когда поднимали кружки, скрестил свою руку с его рукой. Фенелла не трогала его. Сильвестр, который поклялся убить своего друга, чтобы избавить его от пыток, который вынес его исхудавшее до костей тело из темницы и с тех пор постоянно тревожился за его жизнь, в эти рождественские праздники просто расцвел. Многочисленные гости, которые кормились за столом Саттон-холла, косились на Энтони, но рядом с ним сидел Сильвестр, обнимал его и осаживал всех.
К Фенелле Энтони днем не подходил, поэтому никто не мог догадаться, что он относится к ней лучше, чем ко всем ним. Он не позволял ей благодарить его или просить прощения, он закрывал ей рот. В ее комнатке под крышей он любил ее со страстью, которая едва не позволяла ей забыть о том, что любовь их не полна.
Затем он вставал, голышом ворошил угли в к: амине, и она могла рассмотреть его в теплых отблесках огня — красивого, каким его создал Господь. Не таким, как было сейчас модно быть мужчине — массивным и крупным, а высоким, ловким и стройным. На бедрах его при каждом движении играли мышцы, а подтянутый и стройный зад так и хотелось обнять. Она любила естественность, с которой он двигался, его совершенно природную грациозность. На коже лопаток, гораздо более темной, сверкала паутинка шрамов, словно символ его умения выживать.
— У меня от тебя в животе мурашки, — сказала Фенелла. — Где бы ты ни был все эти дни, девушки, видевшие тебя, наверняка думали об одном: почему этот один-единственный в мире мужчина, достойный того, чтобы согрешить, уже занят?
Он встал на колени перед очагом, повернул к ней лицо, на котором резко сменялась игра света и тени.
— А где бы ни была ты, Фенхель Прекрасная, любой мужчина, у которого есть глаза, должен думать лишь об одном: почему эта одна-единственная девушка, ради которой стоило бы быть безгрешным, так скромна?
Она подбежала к нему, набросилась на него, впервые за много лет рассмеялась беспечно, покрыла его тело поцелуями до самых бедер.
— Я не скромна. Я хочу тебя целиком. Дай мне попробовать еще раз, любимый.
Он обнял ее поразительно сильными руками, сжал так крепко, что она не могла пошевелиться, остановил:
— Нет, Фенхель Клэпхем. Я позволил раздавить в кашу ту штуку, которую подарил тебе, да еще в придачу ту штуку, которая у меня между ног. Я не знаю, что еще во мне стоило бы хоть чего-то, но я не позволю тебе бессмысленно тратить твое поразительное тепло.